Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Никто из нас долго не мог вымолвить ни слова. Матрос внимательно нас разглядывал.

– Она что, не туда забрела? – спросил он наконец.

Гелла посмотрела на него с улыбкой.

– Я уже давно бреду не той дорогой, – ответила она.

Теперь матрос перевел взгляд на меня.

– Ну вот, – сказал я Гелле. – Теперь ты все знаешь.

– Мне кажется, я давно это знаю, – отозвалась Гелла, повернулась и пошла прочь. Я бросился за ней. Матрос удержал меня.

– Так ты… она что, твоя…?

Я кивнул. Матрос широко раскрыл рот от удивления. Вид у него был комический. Он пропустил меня. У самых дверей я услышал, как он хохочет.

Мы долго молча шли по холодным улицам. Казалось, город опустел. Не верилось, что когда-нибудь настанет утро.

– Что ж, – сказала Гелла. – Я еду домой. Лучше бы мне никогда оттуда не уезжать.

– Если я задержусь здесь, – сказала Гелла тем же утром, укладывая чемодан, – я забуду, что такое быть женщиной.

От нее веяло холодом, и она была потрясающе красива.

– Не думаю, что женщина может это забыть.

– Некоторые из нас забыли, что быть женщиной не означает непременно терпеть унижения и боль. Но я, несмотря на жизнь с тобой, этого не забыла, – прибавила она. – И забывать не собираюсь. Потому и бегу из этого дома – на такси, на поездах, на пароходах – как можно скорее и дальше. – Она металась по комнате, которая раньше была нашей спальней, от открытого чемодана – к кровати, потом к комоду, шкафу. Я стоял на пороге и смотрел на нее. И ощущал себя маленьким мальчиком, написавшим в штанишки от страха перед учителем. Все, что я хотел сказать, застряло в глотке, и я не мог вымолвить ни слова.

– Поверь мне, – выговорил я наконец, – если я кого-то обманывал, то не тебя.

Обращенное ко мне лицо переполняла ярость.

– Но говорил ты со мной. И это меня ты попросил поехать с тобой в этот ужасный дом, который находится неведомо где. И выйти за тебя замуж ты тоже мне предложил.

– Дело в том, что лгал я только себе.

– Ах, вот как! – насмешливо произнесла Гелла. – Это, конечно, меняет дело.

– Я хочу сказать, – заорал я, – что не причинял тебе боли сознательно.

– Не ори на меня! – сказала Гелла. – Скоро я уеду, и тогда ори сколько хочешь. Пусть эти горы и крестьяне услышат, как ты виноват и как тебе нравится быть виноватым.

И она возобновила хождение по комнате, теперь не такое лихорадочное, как прежде. Мокрые волосы падали на лоб, лицо тоже было влажным. Мне хотелось обнять ее и утешить – но как тут утешишь? Это было бы пыткой для нас обоих.

Гелла не смотрела на меня, но тщательно изучала вещи перед тем, как положить их в чемодан, словно сомневалась, действительно ли они ей принадлежат.

– А ведь я знала, – вдруг сказала она. – Да, знала. Поэтому мне так стыдно. Я видела ложь в каждом твоем взгляде. Видела каждый раз, когда мы ложились в постель. Почему ты не сказал мне правду тогда? Как жестоко, что мне пришлось самой во всем убедиться! Свалил и эту ношу на мои плечи! Ты даже лишил меня права услышать признание от тебя. Женщины всегда ждут, что мужчины заговорят первыми. Или ты этого не знаешь?

Я ничего не ответил.

– Тогда не пришлось бы прозябать в этом доме. И не ломать сейчас голову, как, черт возьми, выдержать долгое путешествие домой. Я могла бы уже быть дома и танцевать с каким-нибудь мужчиной, который мечтал бы переспать со мной. А с чего бы мне возражать – почему нет? – Глядя на мятый комок из нейлоновых чулок, зажатых в руке, Гелла смущенно улыбнулась и стала осторожно запихивать их в чемодан.

– А ты не допускаешь, что я мог сам ничего не понимать? Я знал только одно – надо во что бы то ни стало вырваться из комнаты Джованни.

– Прекрасно. Ты вырвался, – сказала она. – Теперь вырываюсь я. И только бедный Джованни завяз по уши.

Это был удар ниже пояса – Гелла хотела больнее ранить меня. А вот язвительная улыбка ей не удалась.

– Мне никогда не понять, – продолжала она, подняв на меня глаза, словно я мог помочь ей найти ответ, – как этот мелкий воришка мог так исковеркать твою жизнь? Впрочем, и мою тоже. Американцам нельзя ездить в Европу, – она попыталась рассмеяться, но вместо этого заплакала, – иначе они никогда не будут счастливы. А кому нужен несчастный американец? Счастье – это все, что у нас есть. – Гелла разрыдалась и бросилась ко мне на грудь. Так я последний раз ее обнял.

– Не думай так, – бормотал я, – не думай. У нас есть много чего. И всегда было. Только… только иногда это трудно вынести.

– Господи, как я хотела тебя. Теперь каждый мужчина будет напоминать о тебе. – Она вновь попыталась рассмеяться. – Бедный мужчина! Бедные мужчины! Бедная я!