Генри Миллер - Мудрость сердца [сборник]

Он мог бы с успехом быть кем угодно, если бы пожелал. Он не желает. Он как мудрец из китайской притчи, который, будучи спрошен, почему никогда не творит чудеса, приписываемые его ученику, ответил: «Мастер способен творить чудеса, но он также способен воздерживаться от этого». Его незаинтересованность всегда позитивного, активного свойства. Он не пассивен – он отказывается, отвергает.

Как раз потому, что Сандрару присущ безотчетный, врожденный дух противоречия, слово «бунтарь» применительно к нему звучит нелепо. Он не бунтарь, он абсолютный предатель народа, и как такового я хвалю его. Смысла в моей похвале, конечно, никакого, потому что Сандрару плевать, хвалят его или нет. Станете ли вы хвалить дерево за его крону? Сандрару все равно, как низко или как высоко вы стоите на общественной лестнице. Он не желает знать, чем вы пытаетесь заниматься; его интересует лишь то, кто вы. Он видит вас насквозь своим беспощадным взглядом. Если вы мякоть, а не хрящ – прекрасно! он с жадностью съест вас. Если лишь нутряное сало, то вам прямая дорога на помойку – пока не придет день, когда ему вдруг понадобится немного жира. Он воплощение несправедливости, вот почему он кажется столь великодушным. Он не прощает, не извиняет, не осуждает и не оправдывает. Он кладет вас на весы и взвешивает. Он ничего не говорит. Предоставляет говорить вам. К себе он равно строг. «Moi, l’homme le plus libre du monde, je reconnais que l’on est toujours lié par quelque chose, et que la liberté, l’indépendance n’existe pas, et je me méprise autant que je peux, tout en rejouissant de mon impuissance» [126].

Его обвиняли в том, что он пишет всякую чепуху. Действительно, он не всегда пишет на одинаково высоком уровне – но Сандрар никогда не пишет чепухи. Он просто не способен на это. Его проблема не в том, чтобы писать хорошо или плохо, а в том, чтобы вообще писать или не писать. Писательство – это чуть ли не преступление против самого образа жизни. Сандрар пишет против своей воли и с каждым годом все больше пересиливает себя. Если, повинуясь минутному порыву или в силу жестокой необходимости, ему приходит мысль написать очерк, он с готовностью пишет. Даже к самой незначительной теме он подходит с исключительной серьезностью, потому что, по сути дела, не видит разницы между вещами незначительными и важными. Если подобный подход не бесчеловечен, то, конечно, безнравствен. Ему одинаково стыдно писать о чем-то с раздражением или отвращением, как и с восторгом или вдохновением. Ему известно, что значит бороться, но он презирает и борьбу.

Его творчество, как его жизнь, имеет разные уровни. Оно меняет цвет, содержание, темп точно так же, как его жизнь меняет ритм и состояние равновесия. Он проходит через метаморфозы, не теряя при этом индивидуальности. На его поведение влияют не просто внутренние изменения – душевные, химические, физиологические, – но также и внешние, главным образом конфигурации созвездий. Он крайне восприимчив к перемене погоды – духовной погоды. Он переживает в душе подлинные затмения; он знает, что такое внезапно отклониться от курса или пронестись по небу, как пылающая комета. Он прошел пытки на дыбе, его растягивали и четвертовали; он гнался за собственной тенью, изведал безумие. Мне кажется, величайшим несчастьем для него было признать собственное величие, предреченное судьбой. Его борьба была борьбой со своей участью, с величием, которого он по какой-то причине никогда до конца не признавал. Из отчаяния и скромности он выбрал себе более человечную роль антагониста. Но судьба ему была определена высокая. Он ничему не соответствует, поскольку вся его жизнь была прожита вопреки тому, что предназначала ему судьба. И сколь безумным, трагичным, даже глупым ни казался бы выбранный им путь, в этом высочайшее достоинство Сандрара, эта связь, которая соединяет его с человеческой семьей, делает его поразительным сострадальцем, удивительным человеком среди людей, которого мгновенно узнает даже незрячий. Этот вызов он несет в себе и время от времени объявляет в сумасшедшие, пьяные моменты; в этом его реальная поддержка тем вокруг него, кто хотя бы минимально соприкасается с ним. Это не грозная, эпическая поза, но слепой, трагический порыв древнегреческих героев. Это сопротивление судьбе, на которое всегда побуждает обладание сверхсилой, сверхмудростью. Это дионисийский элемент, рожденный в момент величайшей ясности сознания: слабый человеческий голос, отрицающий божественное побуждение, потому что признание его означает смерть всего, что есть творческого, всего, что есть истинно человеческого. Сандрар кружится на этом колесе творения и разрушения вместе с кружащимся земным шаром. Это то, что отделяет его от общества, делает одиноким. Он отказывается тратить силы на иллюзорное величие, но упорно пробивается все глубже и глубже к основе, к вечной беспринципности мироздания.