Генри Миллер - Мудрость сердца [сборник]

Интересно, что произойдет, если в один прекрасный день я подойду к ней и вытащу тысячефранковый банкнот? Просто возьму и подойду, когда она сидит, тоскливо глядя перед собой, и скажу: «Voici quelque chose que j’ai oublie l’autre jour» [107]. Порой, когда мы лежим вместе и возникает долгое, заполняющее собой все молчание, она говорит: «Que pensez-vous mainten-ant?» [108]И я всегда отвечаю одинаково: «Rien!» [109]Хотя на самом деле я думаю: «Voici quelque chose que…» Это одна из прелестей – или издержек l’amour à credit [110].

Когда она уходит, колокола разражаются неистовым звоном. Она примиряет меня с самим собой, вносит в мою душу мир и покой. Я лежу, откинувшись на подушках, и блаженно затягиваюсь легкой сигаретой, конечно тоже оставленной ею. Мне не о чем беспокоиться. Если бы у меня была вставная челюсть, я уверен, Клод бы не преминула опустить ее в стакан, что стоит на столике возле кровати, рядом со спичками, будильником и прочей дребеденью. Мои брюки аккуратно сложены, шляпа и пальто висят на вешалке у двери. Все на своем месте. Восхитительно! Если вам в спутницы досталась шлюха, считайте себя обладателем бесценного клада…

И наконец, самое прекрасное в том, что вам все это не перестает нравиться. Поразительное, мистическое ощущение, а мистика в том, что чувствуешь целостность, единство бытия, чувствуешь себя частичкой этой жизни, сливаешься с ней, растворяешься… Откровенно говоря, мне плевать, святой я или нет. Удел святых – вечное страдание, вечное преодоление. Я же источаю покой и безмятежность. Нахожу для Клод все новых и новых клиентов и теперь, проходя мимо нее, замечаю, что печаль ушла из ее глаз. Мы вместе обедаем чуть ли не каждый день. Она таскает меня по дорогим ресторанам, и я уже не отказываюсь. Я наслаждаюсь каждым мгновением жизни – и дорогими местами, и дешевыми. Если она при этом счастлива…

Pourtant je pense à quelque chose [111]. Пустяк, но с недавних пор он стал занимать меня все больше и больше. В первый раз я ничего не сказал, промолчал. Необычная тактичность, сказал я себе. Но в то же время приятно. В другой раз – была это тактичность или просто небрежность? Опять rien à dire [112]. Между вторым и третьим разом я, так сказать, нарушил ей верность. Очутился как-то ночью на Больших бульварах в легком подпитии. От площади Республики до самого здания «Матен» я крепился, но у редакции означенной газеты пал жертвой толстой запаршивевшей стервятницы, на которую в трезвом уме и плюнуть побрезговал бы. Веселенькая получилась ночка. Каждую минуту кто-то ломился в дверь. Отставные пташки из «Фоли-Бержер» наперебой тянули к доброму мсье руки в надежде получить чаевые – франков тридцать, не больше. За что, спрашивается? Pour rien… pour le plaisir [113]. Странная и смешная ночь. Спустя день или около того появилось легкое раздражение. Переволновался. Торопливый визит в американскую больницу. Померещился Эрлих [114]с его черными сигарами. Поводов для беспокойства нет. Просто нервы.

Когда я заикнулся об этом Клод, она воззрилась на меня в изумлении. «Я знаю, ты всегда была откровенна со мной, Клод, но…» Она решительно отказалась обсуждать этот вопрос. Мужчина, сознательно заразивший женщину, называется преступником. Так считает Клод. «C’est vrai, n’est-ce pas?» [115] – спросила она. Конечно vrai . Однако… Но вопрос был закрыт. Каждый, кто делает это, – преступник.

Отныне каждое утро – заедая парафиновое масло апельсином – я думаю о тех преступниках, которые заражают женщин. Ложка от масла становится очень липкой. Непременно нужно ее хорошенько отмыть. Тщательно мою нож и ложку. Я все делаю тщательно – такой у меня характер. Потом умываюсь и смотрю на полотенце. Хозяин гостиницы никогда не дает больше трех полотенец на неделю; ко вторнику они уже все грязные. Вытираю нож и ложку полотенцем, а лицо покрывалом. Краешком аккуратно промакиваю щеки.

Какая гадость эта рю Ипполит Мандрон. Ненавижу все эти грязные, узкие, кривые улочки с романтическими названиями, что разбегаются в разные стороны от моего дома. Париж представляется мне огромной уродливой язвой. Улицы поражены гангреной. У каждого если не триппер, так сифилис. Вся Европа заражена, и заразила ее Франция. Вот чем обернулось восхищение Вольтером и Рабле. Надо было мне лучше поехать в Москву, как я собирался. Что с того, что в России нет воскресений! Воскресенье теперь как две капли воды похоже на все остальные дни, только улицы кишат людьми, кишат жертвами, ищущими друг друга в надежде поделиться своей заразой.

Заметьте, причина моего бешенства вовсе не в Клод. Клод – это драгоценность, un ange, и никаких presque . За окном висит клетка с птицей, на подоконнике растут цветочки, хотя тут вам не Мадрид и не Севилья, здесь нет ни фонтанов, ни голубей. Каждый день ходим к врачу. Она в одну дверь, я в другую. Кончилось время дорогих ресторанов. Каждый вечер отправляешься в кино и пытаешься не ерзать от неприятного ощущения. От вида Dôme или Coupole с души воротит. На terrasse полно этих гадов, чистеньких, пышущих здоровьем, покрытых загаром, в накрахмаленных рубашечках, от которых за милю разит одеколоном. Нельзя во всем обвинять только Клод. Сколько раз предостерегал я ее от этих обходительных холеных ублюдков. Но она свято верила в спринцевания и тому подобную ахинею. А потом любой, кто… Да что теперь говорить, вот так все и получилось. Жизнь со шлюхой – даже самой лучшей на свете – отнюдь не ложе, устланное лепестками роз. И дело не в бессчетном количестве мужчин, хотя мысль о них порой как червь подтачивает вас изнутри, дело в беспрерывной санитарии, бесконечных предосторожностях, спринцеваниях, извечной тревоге, страхе, наконец. И вот, вопреки всему… Говорил же я Клод, неустанно твердил: «Остерегайся, не поддавайся на удочку этих красавчиков!»