Дэвид Лоуренс - Избранные произведения в 5 томах. Книга 2 - Флейта Аарона. Рассказы

Ведь вся сила ее инстинктов, томление ее желаний, навязчивые представления ума и напряжение ее воли, — были направлены к одному: хоть раз, хоть раз полностью овладеть своим мужем. Достаточно овладеть только раз, — и это будет навсегда.

Но это не удавалось ей ни разу, ни на один единственный миг. Разве этого недостаточно, чтобы женщина обезумела? Да, она обезумела и превратила их жизнь в сплошной ад. Лотти стала совершенно такой же, как муж. Даже в самые острые моменты ее неутолимой жажды обладания мужем в ней не разжимался холодный комок нерастворимой, обособленной, злобствующей воли. И ни Лотти, ни Аарон — не понимали, что с ними случилось.

И лишь сегодня, в этот воскресный вечер, в чужой стране, он впервые осознал в себе многое такое, что открыло ему глаза на историю брака. Он понял, что никогда за все время совместной жизни не склонил перед женой своей воли и своей личности, что, напротив, вся его душевная жизнь вращалась, как вокруг своей оси, вокруг обостренного сознания своей интимной уединенности и независимости, своего права на одиночество. Чувство метафизического одиночества было подлинным центром его духовного существования. Он инстинктивно знал, что нарушить это ощущение — значило разбить его жизнь. К нему порой приходило великое искушение подчиниться ее любви, но останавливало сознание кощунственности такого подчинения. Во всяком случае, в самой глубине его существа было нечто, что ставило ему запрет перед таким шагом.

Теперь он смутно стал сознавать все это. И смутно понял, что здесь лежали корни его непрестанной взаимной борьбы с Лотти, — с той единственной в мире женщиной, — кроме разве его покойной матери, — которой было дело до него, которой он был нужен. Даже матери он и наполовину не был так нужен всем существом, как Лотти. И для него она была единственным нечужим существом во вселенной. Тем не менее отношения между ними обоими сложились так, как они сложились.

Было время, когда он холодно и яростно ненавидел ее. Теперь это прошло. Не то, чтобы создавшееся положение как-нибудь разрешилось. Таким положениям не бывает разрешения. Но, во всяком случае, создалась определенность. Теперь он может, по крайней мере, иметь ощущение покоя…

Такого рода мысли роились в сумерках сознания Аарона в то время, как он сидел в этом чужом доме, в чужой стране. Всю жизнь Аарон терпеть не мог разбираться в своих чувствах. Добровольно, хотя, может быть, и бессознательно, он разобщил в себе жизнь чувств и страстей от работы сознания. В его уме была как бы начертана годная для внешнего употребления характеристика себя самого и такая же характеристика Лотти, — нечто вроде паспорта с личными приметами для предъявления собственному сознанию. И он действительно верил, что эти приметы, мало чем отличающиеся от обычных: глаза голубые, нос короткий, рот и подбородок средние, — что эти приметы исчерпывают его внутренний портрет. Это была маска, которую он носил, скрываясь от своего собственного сознания.

Теперь, когда прошли целые годы борьбы, он вдруг сбросил свою маску и разбил ее. То, что прежде казалось подлинным свидетельством личности, обратилось в пустую жалкую бумажку. Кому какое дело на свете до того, длинный у него нос или короткий, добр он или зол? Кому какое дело на свете до него вообще?

Привычная маска — его собственное представление о себе, — скинута и лежит разбитой на куски. Теперь он стоит сам перед собой без маски и потому невидимый. Так ощущал он это в тот вечер: невидимый, безобразный и неопределимый, как уэльсовский «Невидимка». У него нет больше маски, в которой можно показаться людям. Существо его неуловимо. За кого должны принимать его люди, если им нечего в нем увидеть? Что видят они, когда на него смотрят? Например, леди Фрэнкс? Впрочем, этот вопрос не очень заботил Аарона. Он знал, что, как всякий человек, представляет загадку для самого себя и для других. А людское мнение о нем не очень заботило его…

Забившись в кресло в полутемном углу пустой приемной, Аарон перебирал все эти мысли. Он был музыкант, и потому самые глубокие его размышления не облекались в слова, не сопровождались предметными представлениями. Его мысли и ассоциации были так же безобразны, неопределенны и трудно уловимы, как электрические волны беспроволочного телеграфа, несущие в пространство сигналы, которые потом будут превращены в слова.

В своем теперешнем состоянии молчаливого, бессловесного самопознания он понял, что всегда внутренне боролся против предъявлявшегося ему тайного требования подчинить свою личность, отдаться безраздельно другому существу: Лотти, матери, — кому бы то ни было. Отречение от себя в любви всегда казалось ему отвратительной и лживой изменой самому себе. Глубокий инстинкт удерживал его от такого ложного шага, даже когда он подвигался к самому краю пропасти самоотречения. Пожелай он совершить такое отречение, — самая его природа не смогла бы этого выполнить. В течение всей своей брачной жизни с Лотти он боролся с самим собою стоя на краю этой манящей пропасти, защищая о смертного приговора собственную душу. Ведь и над ним имел власть столь распространенный среди людей предрассудок, будто вершины своей человеческая жизнь достигнет безоглядным прыжком в бездну самоотречения, во имя любви. Теперь он понимал, что любовь, даже в величайших ее проявлениях, — только одно из состояний человеческого существа, только одна, но зато самая безрассудная, непостижимая деятельность его души. И вложить всю душу в одно лишь частичное свое устремление является столь же преступным самоубийством, как прыжок с колокольни или с вершины скалы. Предавайся любви, отдавай себя в любви, но никогда не доходи до последнего самоотречения, — таков вывод, который делает человек после долгих и мучительных странствий по долине любви, на основании, как правило, весьма печального опыта.