Николай Фробениус - Застенчивый порнограф

Я посмотрел на голую женщину в туфлях на шпильках, стоящую возле стиральной машины.

— Сегодня голые тела на снимках можно видеть повсюду, не правда ли? Всем нравится порно и обнаженное тело. Сам знаешь это, хотя тебе всего четырнадцать, не правда ли, Тобиас?

Я кивнул и перелистнул страницу. На следующей фотографии через открытую дверь виднелось зеркало, в котором красовались груди белокурой женщины.

— Я видел однажды этот снимок в будке, — сказал Филипп.

Я почувствовал резь в глазах.

Луси порно не интересует. Она смеется над Филиппом, когда он начинает болтать о красоте нагого тела, о прекрасных телах искусства и природы и о нагом искусстве прекрасного тела.

— Как ты думаешь, что это? — спрашивает он Луси, нахмурив кустистые брови.

— Ты так и будешь все время трендеть? — отвечает она.

— Могу же я выражать свое чистое и искреннее восхищение! — возмущается Филипп.

— Неужели тебе нужно выражать его каждый раз, как только мы садимся за стол? — с кислой миной осведомляется Луси.

Филипп недовольно хмыкает, он всегда сердится, если прерывают его болтовню о картинах… и тому подобное.

У Луси есть заводная собачка. Ее зовут Альбатрос.

— Потому что она белая, — объясняет Луси.

— Странное имя для собаки, — замечаю я, — все равно что назвать пса верблюдом.

Но Луси делает вид, будто не слышит, что я говорю. Каждый день она заводит свою собаку с помощью пульта, и Альбатрос чуть ли не целый час вальсирует по комнате. А еще она гуляет с ним в парке, если погода хорошая. Потому что его внутренности не терпят воды. Иногда она смотрит телевизор, держа собаку на коленях, а Альбатрос ласкается к ней. Я приложил ухо к брюху Альбатроса, внутри у него что-то жужжит, как стиральная машина.

По вечерам Луси читает книжки о животных. У нее целая полка с фильмами, журналами и книгами о животных. Лампа освещает голубоватым светом ее белокурые волосы и платье в белый цветочек. Она сидит, не шевелясь, и читает часами. Иногда веки ее опускаются, и я пытаюсь угадать, о чем она думает. Вот так каждый вечер Луси читает, Филипп работает в темной комнате, Эва смотрит телепрограмму «Здоровье», а я сижу и пишу тебе письмо.

С приветом,

С.

У него больше не было ощущения, будто за ним следят. В Сандму ему постоянно мерещилось, что кто-то пялится на него электронными глазами. Это мешало сосредоточиваться во время чтения, мешало думать. Казалось, что его ни на минуту не оставляют в покое, не дают побыть одному. Каждый вечер, когда он входил в свою комнату, закрывал дверь и садился рисовать, он чувствовал, что ему никогда не удастся побыть наедине с самим собой. В семье Йонсен он знал, что за ним не следят. Он думал, это награда за то, что он выдержал испытание в Сандму. Иногда ему на мгновение приходило в голову, будто они знают о нем то, чего он сам о себе не знает. Думал, что они заметили в нем перемену, которой он не заметил. Он стал не тем, кем был раньше, хотя сам этого не понял. Они изменили его так же, как вносят изменения в роман, против воли писателя. Вставляют слово здесь, убирают слово там, и под конец произведение становится совсем другим, хотя автор уверен, что его книга осталась такой же, какой он ее написал.

Симон открывает дверь веранды, смотрит на крыши домов, на всю окрестность. Он думает об Одере, о Саре, о Веронике, о Себастиане. Мысли путаются… Дом на болоте, развалины, школа, платье Сары, Юлия и незнакомый полицейский…

Каждый вечер он ложился в свою новую постель, в новой семье, в новом городе и рассказывал сам себе о том, что случилось за день. Бормотал. Шептал. Замолкал. Снова шептал. «Ты должен придумывать истории, — бормотал он, — если ты не будешь рассказывать им разные небылицы, они решат, кем ты станешь. Ты можешь, например, рассказать им историю о…» Он сам не знал. Понятия не имел, что рассказывать. Он сочинял разные истории, но не мог сделать так, чтобы они звучали правдиво. Поверит ли ему Филипп? Или разоблачит его? Все было зыбко, Тобиас ни в чем не был уверен.

«Под конец я научился здорово завирать, — хвастался он в письме, — ты даже представить себе не можешь, как ловко я навострился вешать им лапшу на уши».

Эва спала в соседней комнате, иногда она просыпалась, и ей слышались странные звуки. Что это, какие-то шорохи в трубе? Нет, это чей-то голос. Однажды ночью она встала с постели, вышла в коридор, приложила ухо к двери в комнату Тобиаса и стала прислушиваться. Этот голос оказывал на нее какое-то странное воздействие, она стояла и слушала, не в силах пошевелиться. Она слышала отдельные слова, но не могла связать их в осмысленные предложения. Потом вернулась в свою комнату, залезла под одеяло и тихонько прижалась к спине Филиппа, ноги у нее были ледяные. Ей казалось, будто она провела несколько часов, прислушиваясь к странному шепоту. Три ночи подряд она стояла у двери в комнату Тобиаса. Стояла в темноте, напрягая слух. На четвертую ночь она услышала только одно слово: «Please, please», и наступила тишина. Эва была уверена, что голос подает ей знак, обращается к ней, и решила больше никогда не подслушивать у этой двери.