Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Зе Мария заметил, что в пансион в последнее время зачастил новый гость. Это был сосед, доктор Патаррека. Смолоду не отличавшийся крепким умом, огромный и толстый, он, по меткому выражению студентов, выведавших всю его подноготную, был, вероятно, «единственным врачом в истории, которому назначили пенсию, чтобы он только не занимался практикой». Доктор Патаррека вышел на пенсию вскоре после возвращения m Африки, когда выяснилось, что подозрительно большое количество местных жителей в его районе стало инвалидами. Он всегда прибегал к решительным методам и лечил язву, вывих, обычный фурункул с пилой в руках. Что может быть эффективней, чтобы искоренить болезнь, чем ампутация? Мать Патарреки, которая ценою рабского существования сделала из него студента, а потом и врача, продолжала торговать углем даже после того, как сын получил диплом. Вернувшись из Африки, доктор Патаррека снова поселился с матерью, вызывая смех и сочувствие всего квартала; мать, вечно чумазая, напоминающая высохшую птицу, следила из своей каморки за его идиотскими проделками; сын, в просторной ночной рубашке и турецкой феске, выглядывал из окна, хныча или вопя, как ребенок, если мать не разрешала ему погулять по саду.

Чтение всегда оказывало сильное влияние на впечатлительную натуру доктора Патарреки; в Африку его привела биография Ливингстона, и теперь, когда он был обречен на вынужденную праздность, книги помогали ему воображать себя героем фантастических приключений, где не было места застойной повседневности. После ряда карикатурных и явно нежелательных во врачебной практике сцен Патарреке запретили появляться в больнице, и, чтобы не расставаться с любимой профессией, ему ничего не оставалось, как помогать студентам-медикам овладевать знаниями. И вот теперь доктор Патаррека, нося с собой, точно трофей, кости, по которым он сам учился в юные годы, бегал по ближайшим пансионам, предлагая поделиться своими практическими знаниями анатома.

— Есть здесь кто-нибудь, кому нужна помощь? — И он просовывал в полуоткрытую дверь сверток с костями и, соблазняя податливые умы приятной перспективой, добавлял: — Как бы мы славно позанимались сегодня вечером!

Если студенты отказывались от его услуг, рассерженный доктор Патаррека искал утешения в библиотеках, где его всегда встречали с радушной улыбкой.

— Какие книги ты мне посоветуешь сегодня взять, мой милый Димас? — спрашивал он университетского библиотекаря.

— На прошлой неделе сеньор доктор интересовался индейцами Полинезии…

— Полинезии… Да, правильно, Димас. Я многое узнал. Но сегодня, погоди… Дай мне лучше книгу о рыбной ловле…

— Отличная мысль, сеньор доктор.

Но ничто, даже прогулки с неизменным зонтиком от солнца и в светлой тропической куртке, которая едва сходилась на груди, подчеркивая выпирающий живот, не могло компенсировать ему огорчения от того, что студенты не всегда охотно пользовались его знаниями. И к каким только ухищрениям он не прибегал — к увещеванию, подкупу — кулечкам со сладостями, ломтикам ветчины — и, наконец, к ночному горшку с мочой, которую он рекламировал следующим образом:

— Если вы сумеете поставить диагноз болезни по моче, любой профессор зачислит вас в отличники. Моча отражает все тайны патологии.

И всякий раз, как студенты придумывали очередную шалость, даже не имеющую ничего общего с трудными случаями медицинской практики, они кричали под окном доктора Патарреки:

— Несите сюда мочу, доктор!

Доктор Патаррека прилагал все усилия, чтобы его мочевой пузырь выполнил свой долг, и, спускаясь по ступенькам с ночным горшком в руках, неизменно повторял:

— Ну что, разве я вам не говорил?

Теперь студенты пришли пожаловаться доктору Патарреке на требования доны Луз и просили его проверить, достойно ли кулинарное искусство хозяйки пансиона такой высокой платы.

— Попробуйте суп, доктор Патаррека, а затем исследуйте мочу.

Доктор Патаррека сиял от гордости, что ему доверили столь щекотливое дело. И, держа перед собой ночной горшок, напевая игривую песенку, он стал спускаться по лестнице, приготовясь любым способом преодолеть сопротивление матери, не выпускавшей его из дома.

— Сейчас иду, ребята!

Но, очутившись на улице, он попятился. Неожиданно, словно события в пансионе совпали с волнениями студентов, улицу запрудила густая толпа антитрадиционалистов. Сидевшие за обеденным столом у доны Луз бросились к окнам. Только Зе Мария и Жулио остались на своих местах.