Николай Асанов - Радиус взрыва неизвестен

Староверов с отчаянием подумал: зачем он не остался лежать в своем боксе? Там хоть была возможность говорить через переговорную трубку, а ему так хотелось говорить, говорить не умолкая. Грудь распирало от застоявшихся слов, и все они были мягкие, нежные; они толпились в памяти, выстраивались в блестящие ряды, они казались сейчас необыкновенно умными, доходчивыми, и вот им предстояло умереть в тишине. Он даже заговорил, поспешно выбрасывая слова одно за другим, заговорил и тут же умолк. Разве можно говорить в пустоту, ограниченную этим закрытым окном, этим недоступным жарким солнцем, этим желто-коричневым пустырем, на котором, как рисунок яркими красками по сепии, стояли две, нет три, считая и мальчика, неподвижные фигуры. И когда умолк, Галина Сергеевна протянула руки к окну, пошевелила пальцами, как будто ощупывала лицо Староверова, закрыла глаза и медленно пошла прочь. Лиза бросилась догонять ее.

Он сразу почувствовал себя хуже. Заболела голова, опять начались перебои сердца. Принесли очередной анализ, пришел Ермаков, но Староверов не хотел ни с кем разговаривать. Надвинув маску на лицо, он угрюмо слушал бодрый голос врача, его немудреные шутки насчет того, что Староверов сам научил их лечить эту болезнь, и уж, наверно, они справятся с нею. Передавая термометр в обтянутые резиной пальцы врача, взглянул и увидал: сорок один и две десятых. Скачок температуры был столь несуразен, что у врача задрожали руки, вся его шутливость пропала, он вдруг повернулся и вышел. Но Староверову все уже было безразлично, лишь мельком он подумал о враче: «Торопится позвонить в Москву…»

Пришла сестра, сделала еще укол вакцины. Но и она глядела на Староверова с опаской, будто не узнавала его. Ему хотелось ободрить эту милую сестру, но слова почему-то казались тяжелыми, как камни, трудно было произносить их.

После этого все как-то смешалось. Вместо сестры появилась Галина Сергеевна, а сестра стояла за окном на пустыре и протягивала шприц; день вдруг потемнел, но потом так же быстро снова наступил рассвет; кто-то долго звал его по имени, тело его терзали какими-то пыточными инструментами, как будто даже связывали руки и ноги; стены комнаты то отступали, то надвигались, становясь тесными, как стенки гроба; временами казалось, что он уже умер и летит среди звезд в беззвучном холоде вселенной; потом он приближался к солнцу так близко, что его опаляло жаром и сам он становился словно бы частицей этого пылающего солнца. И так продолжалось долго-долго, может быть, дни, может быть, годы…

Однажды он проснулся с каким-то странным ощущением находки. Как будто он долго шел трудным путем и вдруг нашел нечто, до этой поры ускользавшее от него. Он еще не знал, что нашел, но ощущение тихой радости не проходило. И вдруг сообразил: он нашел себя.

Он пошевелил пальцами и почувствовал, что они подчиняются. Это было так странно после долгих времен распада, что он боялся открыть глаза. Открывал их медленно, чувствуя, как свет все глубже проникает в зрачки. Наконец распахнул ресницы, увидел одеяло, очертания тела под одеялом, белую стену и переплет металлической спинки кровати. Повел глазами вправо — там стояло кресло, и в нем отдыхала сиделка, склонив голову на подлокотник. Маски на ней не было — значит, инфекционный период болезни кончился. И сразу вспомнил все: Галину Сергеевну и Лизу за окном, горькое горе этой встречи, так обессилившее его, что он даже не боролся с болезнью.

Солнечный свет заливал комнату, отражаясь от стен, дробясь и подрагивая, как сверкающая вода. В нем все зримое казалось неверным, а может быть, просто устали глаза. Вот и фигура сиделки вдруг начала преображаться, принимать новые очертания, все ее линии округлились, налились красотой и силой, она стала похожа на Галину Сергеевну, как могут казаться похожими фигуры женщин на далеком расстоянии или в те минуты, когда жаждешь увидеть одну из них. Он снова закрыл глаза, так велико было это сходство.

И, тотчас открыв, воскликнул:

— Галя!..

Увы, этот хриплый шепот лишь с большим отдалением от истины можно было назвать голосом. Однако женщина вздрогнула, выпрямилась, испуганно-радостно взглянула на Староверова, и он, наконец, увидел ее глаза. И, как много раз было раньше, сияние их переполнило душу, сердце забилось часто-часто, все вокруг повернулось на какой-то тайной оси и показалось необыкновенно прекрасным, как будто при восходе солнца. И тихий ее изумленно-восторженный шепот проник в самое сердце, хотя слова были предельно обычны: