Кэтрин Портер - Кэтрин Энн Портер - Рассказы

Однажды вечером он с Мириам пришел сюда поужинать и потанцевать, а за соседним столиком сидела четверка толстых генералов с Севера — очень пузатых, с большими подкрученными усами и широкими поясами, нашпигованными патронами и пистолетами. В те дни Альваро Обрегон как раз захватил город, и генералов в нем кишмя кишело. Они расползлись по баням, где сдирали пропотевшую во время кампании амуницию и выпаривали из себя остатки алкоголя и блуда, они набились во все кафе, чтобы снова налакаться шампанским и подцепить французских шлюх, которых выписали на праздник введения президента в должность. В общем, эта четверка тихо грызлась, сверля друг друга маленькими злыми глазками. Он с Мириам танцевал за шаг от их стола, когда один из них вдруг вскочил и схватился за пистолет, но пока он возился с кобурой, остальные трое встали и без слов скрутили его. Зал сразу отреагировал. Обычная по тем временам картина. А главное, все нормальные мексиканские девушки тут же покрепче схватили партнеров за талию и, повернув их спиной к генералам, загородились словно щитами. Музыка оборвалась, публика замерла. Но тут Мириам выскользнула у него из рук и залезла под стол. Пришлось на глазах у всех вытаскивать ее оттуда.

— Давайте выпьем еще, — сказал он и замолчал, уставившись в зал, словно видел его таким, как в тот вечер около десяти лет назад. Потом поморгал глазами и продолжал.

Большего унижения он не испытывал за всю свою жизнь. Готов был провалиться сквозь землю, пока собирал со стола вещи и уводил жену. Генералы тем временем снова расселись, и публика продолжала танцевать, будто ничего не случилось… Ни с кем действительно ничего и не случилось, если не считать его самого.

В ту ночь, а потом и еще целый год он пытался объяснить ей, каково ему тогда было. Она ничего не желала понимать. Иногда говорила, что все это чушь собачья. Иногда самодовольно заявляла, что ей бы и в голову не пришло спасать свою шкуру за его счет. Такие фокусы, мол, на руку лишь мексиканкам, у которых одно на уме — как бы, не нарушая приличий, потеснее прижаться к мужчине, тут для них любой повод хорош, но ей-то с какой радости подражать? Кроме того, под столом безопаснее. Первая и единственная ее мысль была о безопасности. Он убеждал Мириам, что пуля с легкостью прошивает дерево, доска — не защита, а человеческое тело держит ее не хуже пуховой подушки. Однако она продолжала твердить, что ничего другого не пришло ей тогда в голову и он тут ни при чем. Он, конечно, был при чем, но никак не мог заставить ее понять. Мексиканки с рождения знают, что надо делать, и реагируют молниеносно, у них это в крови, а вот Мириам раз и навсегда доказала, что инстинкты у нее не срабатывают. Кстати, когда она, поджимая или закусывая губы, повторяла слово «инстинкт», оно получалось каким-то ругательным, грязнее не сыщешь. Но это еще цветочки. Ее совершенно не волнует, в конце концов заявила она, что там у мексиканок с рождения, но тешить всю жизнь мужское тщеславие она не желает. «А потом, разве я могу положиться на тебя? — спросила она. — Какие у меня основания на тебя полагаться?»

Удивительно, до чего Мириам изменилась со времени их первой встречи в Миннеаполисе. Перемены эти он связывал с ее работой в школе и сказал как-то, что страшней профессии не сыщешь, надо издать закон, запрещающий хорошеньким женщинам учительствовать до тридцати пяти лет. Но живут-то они, напомнила Мириам, на деньги, заработанные ею учительством. Их помолвка длилась целых три года — этакая целомудренная, междугородная помолвка, нездоровая, по его мнению даже противоестественная. А пока она копила в Миннеаполисе деньги и набивала сундук всяким постельным и прочим барахлом, он, понятное дело, коротал в Мехико время с индейской девицей, которая позировала знакомым художникам. Работал он тогда преподавателем английского в техническом колледже — чертовски странно, но раньше ему и в голову не приходило, что он тоже был учителем! — и прекрасно жил на свою зарплату с индеанкой, поскольку ей за позирование никто и не думал платить. Индеанка беззаботно крутилась между художниками, кухонными кастрюльками и его постелью и, не прерывая ни одного из этих занятий больше чем на пару дней, еще успела родить ребенка. Позже ее взял к себе художник поизвестней и поудачливей, и она сразу обрела утонченность, «характерность», хотя с ним по-прежнему была простой и милой. Еще позже, нацепив на себя традиционные местные украшения, она в традиционных нарядах танцевала традиционные танцы и даже научилась рисовать, не хуже семилетнего ребенка.