Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Вся эта история меня лишку подкосила. Мне хотелось теперь же и немедленно доказать своему благодетелю, что вера его в меня ненапрасна. Мне хотелось сей же миг оправдаться перед всем миром. Я готов был сигануть с Бруклинского моста, лишь бы убедить всех и каждого, что я вовсе не бессердечный сукин сын. Есть у меня сердце – огромное, как кит, и я готов был доказать это, но кому надо испытывать мое сердце! Всех кругом жестоко наебывали: не только компании, торгующие в рассрочку, но и домовладельца, и мясника, и бакалейщика, и газо-водо-электрических бесов – всех! Какой там трудовой энтузиазм! Ну не видел я его, хоть убей! Я видел только то, что люди въябывают до посинения, потому что больше ни на что не способны. Я вспомнил свою речь, благодаря которой получил работу. В каком-то смысле я сам был во многом похож на герра Нагеля. Поди скажи, что я сделаю в следующую минуту. Поди разбери, чудовище я или святой. И так со многими нашими замечательными современниками. Герр Нагель был человек отчаянный, сорвиголова, – именно это и делало его таким симпатягой. Гамсун и сам не знал, как ему быть с этим персонажем: он знал, что Нагель существует, и знал, что он больше чем просто фигляр и мистификатор. Думаю, герра Нагеля Гамсун любил больше всех своих персонажей. Почему? Да потому, что герр Нагель, как и любой художник, был неканонизированный святой – человек, над которым вечно смеются, ибо его поистине мудрые решения всем кажутся чересчур простыми. Нельзя захотеть стать художником – мир сам толкает человека на это, отказываясь признать его безусловное лидерство. Я не видел смысла в работе, потому что обычная работа, где требовалась исполнительность, постоянно уплывала у меня из рук. Все считали меня лентяем и лоботрясом, но я, наоборот, был неимоверно активной личностью. Даже если я просто пускался в блуд – это уже было дело, и очень даже стоящее, особенно по сравнению со всякими другими формами активности вроде штамповки пуговиц, завинчивания гаек или даже операции по удалению аппендикса. Почему же меня так охотно выслушивали, когда я приходил наниматься на работу? Почему меня находили таким занятным? Без сомнения, по той простой причине, что я всегда с пользой проводил время. Я одаривал работодателей дарами – дарами, достававшимися мне от тех часов, что я просиживал в публичной библиотеке, от моего праздного шатания но улицам, от моих интимных приключений с женщинами, от вечеров, проведенных в бурлеск-театре, от посещения музеев и картинных галерей. Будь я ни ухо ни рыло, будь я каким-нибудь сирым честным мудозвоном, готовым въябывать до посинения за жалкие гроши, мне бы в жизни не предложили такой работы, какую предлагали, меня не угощали бы сигарами, не приглашали бы на ланч, не ссужали бы деньгами, как это обычно бывало. Вероятно, я имел что им предложить, имел нечто такое, что они, должно быть, неосознанно очень высоко ценили помимо лошадиной силы или технических возможностей. Я и сам не понимал, что это было, потому как не отличался ни гордостью, ни тщеславием, ни завистью. С глобальными вопросами мне все было ясно, но, сталкиваясь с ничтожными мелочами жизни, я приходил в полнейшее замешательство. И я должен был засвидетельствовать колоссальнейшие масштабы этого самого замешательства, прежде чем уяснил себе, что к чему. Обычные люди зачастую лучше ориентируются в житейских ситуациях: их это соизмеримо с теми требованиями, что они к нему предъявляют; мир не слишком отличается от их представления о нем. Человек же, совершенно отбившийся от стада, либо терпит страдания из-за чрезмерной раздутости своего эго, либо это эго погружается в такие глубины, что практически перестает существовать. Герр Нагель в поисках своего подлинного эго вынужден был сигануть головой в омут: его существование было мистерией, тайной и для себя, и для других. Я бы не смог позволить себе оставить все в таком вот взвешенном состоянии – слишком интригующей была тайна. Даже если бы мне, как кошке, пришлось бы тереться о каждого встречного, я бы не угомонился, пока не протерся до самой его сути. Потрешься-потрешься – ан искру и высечешь! Было бы терпение.

Зимняя спячка животных, временная приостановка жизни, практикуемая некоторыми низшими формами, удивительная живучесть клопа, постоянно сидящего в засаде за обоями, состояние транса у йогов, каталепсия патологической особи, единение мистика с космосом, вечная жизнь клетки, – художник изучает все эти вещи, с тем чтобы в положенный срок пробудить мир ото сна. Художник принадлежит к коренной человеческой расе «X» – он является как бы духовным микробом, который переносится от одной коренной расы к другой. Его не могут сломить никакие удары судьбы, потому что он не причастен физической, расовой структуре вещей. Его появление всегда совпадает с катастрофой или распадом: это циклическое существо, живущее в эпицикле. Приобретаемый им опыт никогда не используется в личных интересах: он служит более высокой цели, к которой того ведут по заранее намеченному плану. Ничто не происходит с ним просто так, каким бы пустяком это ни было. Если его на двадцать пять лет оторвали от чтения какой-нибудь книги, он может начать читать дальше с той самой страницы, на которой остановился, как будто в промежутке ничего не произошло. Все, что происходит в промежутках, то есть то, что большинство людей считает «жизнью», – это лишь заминка при переходе на очередной круг. Вечностная сущность его работы – когда он самовыражается – это лишь отражение автоматизма жизни, в которой ему полагается уходить в спячку, дремать на закорках сна в ожидании сигнала, возвещающего момент рождения. Это предмет глобальный, и тут мне всегда все было ясно, даже когда я это отрицал. Неудовлетворенность, которая гонит тебя от одного слова к другому, от одного творения к другому, – это всего-навсего протест против бесполезности отсрочки. По мере пробуждения ото сна у тебя, микроба творчества, все больше и больше пропадает желание что-либо делать. При полном пробуждении все встает на свои места и исчезает необходимость выходить из транса. Всякая активность в создании произведения искусства, как явствует из сказанного, – это уступка автоматическому принципу смерти. Погрузившись в Мексиканский залив, я получил возможность поучаствовать в активной жизни, что позволило моему подлинному «я» пребывать в спячке, пока я созревал для рождения. Это я понимаю как нельзя лучше, хотя действовал слепо и беспорядочно. Я поплыл против течения человеческой деятельности и плыл, пока не достиг истока всякого действия и не вторгся силой в его пределы, объявив себя управляющим кадрами телеграфной компании и позволив приливу человечности захлестнуть себя, подобно белым барашкам волны. Вся эта активная жизнь, предшествовавшая финальному акту отчаяния, вела меня от сомнения к сомнению, все плотнее и плотнее зашторивая от меня то подлинное «я», которое, подобно континенту, захлебнувшемуся регалиями достигшей величия и расцвета цивилизации, скрылось уже в глубинах океана. Колоссальное эго погрузилось в пучину, а то, что на виду у всех оголтело металось по поверхности, было перископом души, рыщущей в поисках мишени. Все, что попадало в пределы досягаемости, надо было уничтожать, если я хотел когда-нибудь вновь вынырнуть на поверхность и покатиться по волнам. Это чудовище, которое то и дело всплывало, чтобы, воплощая свой злостный умысел, поразить намеченную цель, которое вновь погружалось, чтобы то бесцельно скользить наобум, то без устали выслеживать добычу, это чудовище, когда наступит срок, вновь, но уже в последний раз вынырнет на поверхность, чтобы, теперь уже в качестве ковчега, собрать каждой твари по паре и, когда спадет вода, осесть наконец где-нибудь на вершине высокогорного пика и там распахнуть свои двери, чтобы вернуть миру все то, что уцелело после катастрофы.