Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

А ведь знай я тогда, что есть такие асы, как Сандрар, Ваше, Гросс, Эрнст, Аполлинер… если б я тогда об этом знал, знал, что они независимо от меня думали точно о тех же вещах, что и я, – боюсь, я бы взорвался, как бомба. Да, боюсь, от меня бы тогда и мокрого места не осталось. Но ни о чем таком я даже и не подозревал. Не подозревал, что почти за пятьдесят лет до этого безумный еврей из Южной Америки разродился такими потрясающе чудными фразами, как «утка сомненья с вермутовыми губами» или «я видел фигу, евшую онагра»… что примерно в то же самое время один француз, совсем еще мальчик, говорил: «Ищите цветы, что заменят вам стулья»… «мой голод – кусочки черного воздуха»… «его сердце, янтарь и трут». Быть может, в то же самое время или где-то около, тогда же, когда Жарри говорил: «Питаясь шуршанием моли» – и Аполлинер вторил ему: «Рядом с господином, заглатывающим самого себя», а Бретон тихо шелестел: «Без передышки крутит ночь педали», быть может, «в воздухе чудном и черном», открытом под созвездием Южного Креста все тем же одиноким евреем, другой человек, тоже одинокий изгнанник, испанец по происхождению, готовился положить на бумагу сии незабвенные строки: «Я ищу одного – утешения за свое изгнание, изгнание из вечности, за ту мою оторванность от земли (destierro), которую я больше склонен называть оторванностью от неба… Я считаю, что сегодня лучший способ написать роман – это рассказать, как его надо писать. Это будет роман романа, творение творения. Или Бог Бога, Deus de Deo». Знай я, что вдобавок он скажет еще и это – то, что я сейчас процитирую, – я бы точно взорвался, как бомба… «Под сумасшествием подразумевают потерю рассудка. Рассудка, но не истины, ибо есть безумцы, которые глаголют истины, в то время как иные хранят молчание…» Говоря об этих вещах, говоря о войне и о жертвах войны, я не могу не упомянуть о том, что какие-то двадцать лет спустя я наткнулся на эти строки, написанные французом и по-французски. О, чудо из чудес! «Il faut le dire, il у a des cadavres que je ne respecte qu’a moitié» . [54] Надо сказать, есть мертвецы, которых я уважаю лишь наполовину (фр.). Да, да и еще раз да! О, давайте же совершим что-нибудь безрассудное – просто ради удовольствия! Совершим что-нибудь зажигательное и невероятное – пусть даже и разрушительное! Сказано же одним безумным башмачником: «Все сущее проистекает из великой тайны и, развиваясь, переходит с одного уровня на другой. Что бы ни продвинулось вперед на своем уровне, остающееся неизменным не возбуждает отвращения».

Всюду и во все времена остающийся неизменным яичниковый мир продолжает возвещать о себе. А параллельно этим возвещениям, этим пророчествам, гинекологическим манифестам, параллельно и одновременно с ними – также и новые тотемные столпы, новые табу, новые ритуальные танцы. И пока в воздух столь чудный и черный братья человеческие, поэты, копатели будущего, выплевывали свои магические строки, в это самое время – о, тупиковая и хитрая загадка! – другие представители людского племени проговаривали следующие тексты: «Приглашаем вас на наш оружейный завод. Гарантируем самые высокие заработки и наилучшие санитарно-гигиенические условия труда. Работа настолько проста, что с ней легко справится даже ребенок». А если у вас есть сестра, жена, мать, тетка, то при условии, что они в состоянии работать руками, при условии, что они могут гарантировать отсутствие вредных привычек, вам предлагают взять их (или ее) с собой на оборонные работы. Если вы проявите опасение замарать руки, вам тут же доходчиво и тактично объяснят, как работают сии тонкие механизмы, расскажут, что надо делать в случае взрыва и почему даже мусор нельзя выбрасывать, так как… ео ipso facto e pluribus unum . [55] В силу факта – из многих единое (лат.). Больше всего, когда я набрасывал круги в поисках работы, меня поразило не столько то, что меня тошнило от всех этих работодателей (это если еще повезет закинуть утром что-нибудь себе в нутро), сколько то, что им непременно надо было знать, покладистый ли у тебя характер, можно ли на тебя положиться, не любишь ли ты выпить, насколько ты трудолюбив, работал ли ты где-то раньше, а если нет, то почему. Даже мусор, который я, получив работу, собирал для муниципалитета, был дорог для них, убийц. Тогда, стоя по колено в дерьме, низший из низших, пария, кули, я все еще участвовал в разгуле смерти. По ночам я пытался читать «Ад», но я читал его в английском переводе, а английский – не самый подходящий язык для сочинения апостолического толка. «Что по себе само становится собой, то есть свой lubet [56] Архаич. форма libet – хочется, угодно, желательно (лат.). обретает…» Lubet! Знай я тогда это волшебное слово, я бы хоть спокойнее относился к работе по сбору мусора. Как сладостно в ночи, когда Данте в недосягаемости, а от рук несет помоями и гнилью, проникаться этим словом, которое по-немецки означает «lust», [57] Радость, похоть, удовольствие (нем.). а по-латыни – «lubitum», [58] Архаич. форма libitus – прихоть, каприз (лат.). или божественное beneplacitum . [59] Благоусмотрение (лат.). Стоя по колено в отбросах, я произнес однажды те же слова, что задолго до того изрек, как говорят, Мейстер Экхарт: «Я воистину нуждаюсь в Боге, но и Бог нуждается во мне». Меня ждала работа на бойне – славненькая такая работенка по сортировке душ и кишок, но мне не по карману было добраться до Чикаго. Я сидел в своем Бруклине, в своем собственном дворце душ и кишок, и все кружил и кружил по цоколю лабиринта. Я сидел дома и искал «герминативную везикулу», «замок дракона в пучине морской», «Арфу Небес», «поле площадью в квадратный дюйм», «дом площадью в квадратный фут», «темный лаз», «пространство Прежнего Неба»… Я сидел взаперти – пленник Форкулюса, бога дверей, Карды, богини дверных петель, и Лиментиуса, бога порога. Общался я только с их сестрами, тремя богинями, чьи имена Робость, Бледность и Лихорадка. Я не видел никакой такой «азиатской роскоши», которую то ли узрел св. Августин, то ли она ему просто пригрезилась. Не видел я и «двух близнецов, еще в утробе живших несогласно». Зато я видел улицу под названием Миртовая аллея, протянувшуюся от Боро-Холла до дороги к Новому пруду, улицу, по которой не прошел ни один святой (а то бы она просто рассыпалась в прах), улицу, на которой не явилось ни одно чудо, равно как не родился ни один поэт и никакая другая разновидность человеческого гения, улицу, на которую не упал ни один прямой луч солнца и которую не омыл ни один дождь. За тот подлинный Ад, что я вынужден был на целые двадцать лет отложить в долгий ящик, я готов отдать вам свою Миртовую аллею – одну из бесчисленных вьючных троп, заезженных железными монстрами и ведущих к сердцу американской пустоты. Если вы бывали только в Эссене, Манчестере, Чикаго, Левалуа-Перре, Глазго, Хобокене, Канарси или Байонне, значит, вы не имеете ни малейшего представления о величественной пустоте прогресса и просвещения. Прежде чем умереть, любезный читатель, вам обязательно надо увидеть Миртовую аллею – просто чтобы понять, какое далекое будущее прозревал Дант. На этой улице – ни в домах, что ее образуют, ни в булыжнике, которым она выложена, ни в сооружениях надземки, что делят ее пополам, ни в одной наделенной именем и обитающей там живой душе, ни в одном животном, ни в одной птице или букашке, шествующих по ней на бойню или уже забитых, – нет, уверяю вас, никакой надежды на «lubet» – «возвышенное» или «низменное». Эту улицу нельзя назвать улицей печали, ибо печаль, как правило, человечна и узнаваема, нет, это улица беспримесной пустоты – она даже более пуста, чем абсолютно потухший вулкан, более пуста, чем вакуум, более пуста, чем слово «Бог» на устах безбожника.