Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Из того тарабарского языка, посредством которого он, сидя за своим допотопным столом, выходит на связь с древнейшими обитателями мира, выстраивается новый язык, прорываясь сквозь нынешний язык смерти, как сквозь бурю прорывается радиограмма. На этой волне магии ничуть не больше, чем в матке. Люди одиноки и оторваны друг от друга, ибо все их изобретения говорят исключительно о смерти. Смерть – это автомат, управляющий миром активности. Смерть молчалива, ибо у нее нет рта. Смерть никогда ничего не выражала. Но смерть тоже чудесна – после жизни. Только человек вроде меня, который отверз уста и заговорил, только человек, который сказал Да, Да, Да и еще раз Да, способен, не ведая страха, встретить смерть с распростертыми объятиями. Смерть как вознаграждение – да! Смерть как следствие осуществления – да! Смерть как корона и щит – да! Но не смерть как основа основ, которая разъединяет людей, сеет в них горе, страх и одиночество, заряжает их бесплодной энергией, накачивает силой воли, годной лишь на то, чтобы говорить Нет! Первое слово, которое пишет любой человек после того, как он обрел себя, свой собственный ритм – а это и есть ритм жизни, – это слово Да! И все, что он пишет дальше, – это Да, Да, Да – Да на тысячу миллионов ладов. И никакая динамо-машина, какой бы гигантской она ни была – даже динамо-машина в сто миллионов мертвых душ – не сможет одолеть одного человека, сказавшего Да!

Шла война, и людей забивали, как скот: миллион, два миллиона, пять, десять миллионов, двенадцать миллионов и, наконец, сто миллионов, а там и биллион – каждого: мужчину, женщину и дитя – всех до единого. «Нет! – кричали они. – Нет, они не пройдут!» Но ведь проходили же – все: путь был открыт для каждого, кричал ли он Да или Нет. В разгар этого триумфального шествия духовно разрушительного осмоса я сидел, водрузив пятки на свой внушительный стол, пытаясь выйти на связь с Отцом Атлантиды Зевсом и его исчезнувшим потомством, не подозревая о том, что в военном госпитале за день до Перемирия предстояло умереть Аполлинеру, не подозревая о том, что своим «новым письмом» он вывел эти сакраментальные строки:

Не подозревая, что в этом же стихотворении он написал:

Я не подозревал, что были на свете люди, живые люди, проходившие под заморскими именами Блэза Сандрара, Жака Ваше, Луи Арагона, Тристана Тцара, Рене Кревеля, Анри де Монтерлана, Андре Бретона, Макса Эрнста, Георга Гросса; не подозревал, что 14 июля 1916 года в Цюрихе, в «Зааль-Вааге», был провозглашен первый Манифест Дадаизма – «манифест мосье Антипирина» и что в этом странном документе говорилось: «Дадаизм – это жизнь без домашних тапочек и всего, что им сопутствует… суровая необходимость, не отягощенная ни дисциплиной, ни моралью, и нам плевать на толпу». Не подозревал, что в Манифесте Дадаизма 1918 года имелись следующие строки: «Я пишу манифест и ничего не требую, однако некоторые вещи я все же обозначу: я противник манифестов, являющихся делом принципа, ибо я также и противник принципов… Я пишу манифест, чтобы показать, что противоположные действия можно осуществлять сообща, на едином свежем дыхании; я противник действия; в отношении непрерывного противостояния, равно как и соглашательства, я ни „за“, ни „против“ – безо всяких объяснений, ибо я ненавижу здравый смысл… Есть литература, которая не доходит до прожорливых масс. Продукт творчества, возникший из реальной необходимости со стороны автора и для него самого. Самосознание высшего эготизма, где угасают звезды… Каждая страница должна рождать взрыв как глубокой серьезностью и весомостью, ураганностью и головокружительностью, новизной и вечностью, ошеломительным трюком и вдохновенными принципами, так и типографским исполнением. С одной стороны – неустойчивый, убегающий мир, обрученный бубенцам инфернальной гаммы, с другой – новые сущности… »

Тридцати двух лет как не бывало, а я по-прежнему говорю Да! Да, Мосье Антипирин! Да, Мосье Тристан Бустанобей Тзара! Да, Макс Эрнст Гебурт! Да! Мосье Рене Кревель, – теперь, когда ты покончил с собой, – да, мир сошел с ума, ты прав. Да, Мосье Блэз Сандрар, ты прав был, убивая. Не в день ли Перемирия ты выпустил книжонку «J’ai tué»? [53] «Я убил» (фр.). Да, «положись на моих молодцов, человечество…». Да, Жак Ваше, совершенно верно: «Искусству до́лжно быть чуть-чуть смешной и скучной безделушкой». Да, дорогой Ваше, царствие тебе небесное, как ты был прав и как смешон, как трогательно скучен, нежен и правдив: «Символам присуща символичность». Повтори это еще раз – с того света! Есть у тебя там мегафон? Не нашел ли ты там руки-ноги, потерянные в схватке? А можешь снова составить их вместе? Помнишь встречу с Андре Бретоном в Нанте в 1916-м? Вы ведь вместе отмечали рождение истерии? Не говорил ли он тебе тогда, Бретон-то, что есть только чудесное и ничего, кроме чудесного, и что чудесное всегда чудесно? И не чудесно ли услышать это снова, даже если у тебя заложены уши? Здесь, прежде чем идти дальше, я хочу привести твой маленький портрет, сделанный Эмилем Бувье к пользе моих бруклинских друзей, которые тогда, может, и не узнавали меня, но теперь-то уж точно узнают – как миленькие…