Себастьян Фолкс - И пели птицы… [litres]

– С тобой все в порядке? – нетерпеливо спросил Азер. – Выглядишь ты так, точно у тебя температура подскочила.

Изабель склонилась над столом, закрыла лицо ладонями:

– Мне немного не по себе. Здесь так жарко.

Руки мадам Берар легли ей на плечи.

– Нелады с кровообращением, и сомневаться нечего, – сказал Берар. – Не стоит беспокойства, немощь весьма распространенная.

Кровь понемногу отступала обратно под платье, Изабель становилось легче. Но краска с лица ее не сходила, хоть сердце билось уже не так учащенно.

– Я, пожалуй, пойду, прилягу, если вы не возражаете, – сказала она.

– Я пришлю к тебе наверх Маргерит, – пообещал Азер.

Стивен, не видевший возможности поговорить с ней наедине, учтиво пожелал ей спокойной ночи, а мадам Берар, придерживая Изабель за локоть, подвела к лестнице, помогла одолеть одну-две ступеньки, после чего возвратилась к остальным.

– Нелады с кровообращением, – повторил, сдавая толстыми пальцами карты, Берар. – Нелады с кровообращением. Это они. Они самые.

Он взглянул на Азера, и левое веко его соскользнуло по глазному яблоку вниз, осталось опущенным на время, достаточное для того, чтобы все могли увидеть лопнувший под кожей сосудик и маленькую бородавку, а затем плавно вернулось на свое место подо лбом.

Азер, беря со стола карты, ответил Берару натужной улыбкой. Мадам Берар, занятая поисками очков в своей сумочке, никак этот доверительный мужской обмен намеками и гримасами не прокомментировала. Тетя Элиза удалилась с книгой в угол комнаты.

Поднявшись наверх, Изабель быстро разделась и скользнула под одеяло. Подтянула колени к животу, как делала девочкой в родительском доме, когда слушала, лежа в кровати, свист ветра в окрестных полях Нормандии, его попытки разболтать ставни и вздохи на чердаке. Она готовилась ко сну, заполняя сознание всегда помогавшей ей в этом успокоительной картиной покоя и определенности; картина содержала идеализированную версию отчего дома и его немного причудливого пасторального окружения, в котором сладостное воздействие цветов и солнечного света помогало досконально продумывать все, что угодно, принимать необходимые решения.

Уже почти погрузившись в это видение, Изабель услышала негромкий звук, поначалу принятый ею за часть сна, но затем перенесший ее из одного мира в другой, где звук этот оказался тихим, но настойчивым постукиванием в дверь ее спальни.

– Войдите, – произнесла она голосом, неуверенно возвращаясь назад, в бодрствование.

Дверь медленно приоткрылась, и в тусклом, доходившем с лестничной площадки свете появился Стивен.

– Что ты делаешь?

– Не смог усидеть внизу. – Он поднял к губам палец и прошептал: – Хотел узнать, как ты.

Она встревоженно улыбнулась:

– Тебе нельзя сюда, уходи.

Он окинул взглядом комнату, увидел фотографии сестер Изабель, щетки для волос, зеркало в золоченой раме на туалетном столике, перекинутую через спинку кресла одежду.

Склонившись над кроватью, он просунул руку под покрывала. Из-под них потянуло сладким запахом. Он поцеловал Изабель в губы, коснулся ее волос и исчез.

Она затрепетала, боясь услышать его отдающиеся в коридоре эхом шаги. Но Стивен беззвучно, во всяком случае, сам он себя не слышал, добрался до лестничной площадки второго этажа и спустился на первый, к покинутому им карточному столу.

Следующим утром Стивен отправился в город. Азер сказал, что еще пару дней на фабрике ему лучше не появляться, однако спокойно сидеть дома с Лизеттой, Маргерит и прочими домочадцами, не позволявшими Изабель остаться одной, а ему поговорить с ней, было слишком мучительно.

Собственная жизнь представлялась Стивену дремучим лесом с проторенными в чащобах двумя-тремя тропами, служивших ему ориентирами. Они помогали ему осмысливать проделанный путь и с некоторым подобием уверенности смотреть вперед. Достаточно прямые и различимые, они тем не менее напоминали Стивену глубокие шрамы от нанесенных подлеску ран, и никакого желания показывать их кому бы то ни было он не испытывал. На Изабель он взирал с благодарностью и обожанием, но в его чувстве к ней присутствовал также порыв к саморазоблачению, объясняемый естественным тяготением к правде. Стивен не страшился обнажить эту правду, хотя мысль о том, что рано или поздно это придется сделать, не доставляла ему удовольствия.

Он вошел в холодный кафедральный собор и постоял, оглядывая хоры и окно в восточной стене. Здесь царила тишина, позволявшая спокойно подумать. Слышалось лишь шуршание щетки по плиткам пола, – это уборщица подметала пол в боковом нефе, – да время от времени хлопок маленькой двери, прорезанной в одной из больших, – в храм входили редкие посетители. Несколько человек молились. На каменном постаменте статуи средневекового епископа было увековечено его латинское имя, еще не стертое ходом лет. Стивен жалел верующих с их молитвами, которых привели сюда некие беды, но и немного завидовал им, обладающим верой. Ему представлялось непостижимым, как можно искать утешения в холодном, враждебном здании собора – на его взгляд, оно со свойственным Церкви размахом в первую очередь напоминало о смерти. Каменные плиты с высеченными на них надписями, пожалуй, сообщали некоторое достоинство банальности человеческих смертей, – но и только. Собор был обманным обещанием уберечь от безжалостного времени память о проблеске света между двумя вечностями тьмы, однако в склоненных головах молящихся Стивен различал лишь покорное смирение.