Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Она села в сырой, неуютный вагон, пол был покрыт грязью, окна запотели. Она сидела в ожидании. Начиналась новая жизнь.

Вошла другая пассажирка — вероятно, поденщица, в мокрой, потрепанной одежде. Урсуле было не под силу терпеть такую длительную стоянку. Прозвонил звонок — впереди был поворот. Осторожно, медленно, трамвай пополз по мокрой улице. Она двигалась вперед по своему новому жизненному пути. Сердце было полно страдания и нерешительности, казалось, нить ее жизни прерывалась.

Трамвай останавливался часто; намокшие, закутанные в плащи люди входили в вагон, и, серые, немые, садились двумя рядами друг против друга, держа свои зонтики между колен. Окна трамвая все больше тускнели. Она терялась среди этих неживых, призрачных людей, но не могла считать себя равной с ними.

Кондуктор стал выдавать билеты. Она с волнением ждала его приближения. Они все ехали на работу, она тоже. Ее билет будет таким же трудовым билетом. Она попыталась представить себя на их месте, но страх переполнил ее душу. Она чувствовала, что на нее надвигается что-то неведомое и страшное.

Скоро ей пришлось сойти, чтобы пересесть в другой трамвай. Она посмотрела вверх на гору. Там — дорога к свободе. Она вспомнила те субботние, полуденные часы, когда ходила по магазинам. Какой беззаботной и свободной чувствовала она себя тогда!

Ах, вот и ее трамвай так осторожно сползает вниз. Каждый ярд приближения к новому назначению пугал ее. Вагон остановился, она поспешно вошла.

Когда трамвай тронулся, она стала смотреть направо и налево, не зная точно, где выходить. Наконец, взволнованная, с трепещущим сердцем, она сошла. Кондуктор дал неистовый звонок.

Ей пришлось идти по маленькой узкой мокрой улице, где вовсе не было видно прохожих. Приземистое здание школы выглядывало из-за решетки, асфальтовый двор казался черным от дождя. Строение выглядело ветхим и неприглядным, в окна виднелись засохшие растения. Через калитку она вошла во двор.

Через сводчатую дверь она проникла в переднюю. Помещение производило давящее впечатление, оно было в стиле церковной архитектуры с большой претензией на величественность, но на самом деле вышло кричащим и грубым. На каменном полу виднелись грязные следы пары ног. Кругом было тихо и пустынно, казалось, то была временно опустевшая тюрьма, которая ждала возвращения владельца следов.

Урсула отыскала учительскую комнату, притаившуюся в мрачном углу, и робко постучала в дверь.

— Войдите, — ответил удивленный мужской голос, точно из тюремной камеры. Ее глазам представилась маленькая темная комната, куда никогда не проникало солнце. Неприкрытая газовая лампа давала неприятный свет. У стола стоял худощавый мужчина в одном жилете и тщательно проглаживал бумагу на шапирографском ящике. Он глянул на Урсулу внимательными, острыми глазами и, бросив ей — «доброе утро», погрузился снова в свою работу, то накладывая листы и тщательно их проглаживая, то снимая; проверив взглядом отпечатавшиеся лиловые строки, он отбрасывал свернувшийся лист в кучу подобных ему на столе.

Урсула смотрела, как зачарованная. В этой жалкой мрачной комнате, при свете газа, все казалось призрачным.

— Какое сегодня сырое утро, — сказала она.

— Да, — ответил он, — погода неважная.

Странно было говорить об этом здесь, где ни утра, ни погоды никогда на самом деле не существовало. Время отсутствовало здесь.

Ответ был сказан пустым, безразличным голосом. Урсула слегка растерялась. Она сняла пальто.

— Я рано пришла? — спросила она.

Мужчина взглянул на свои карманные часы, потом на нее. Взгляд его глаз пронизывал, как иглы.

— Двадцать пять минут, — сказал он. — Вы вторая по счету. Сегодня я пришел первым.

Урсула тихонько присела на край стула и стала внимательно следить, как его худые, красные руки скользили по поверхности белых листов, на мгновение задерживаясь, затем снимали осторожно за кончик угла, чтобы, отбросив в сторону, наложить новый. Весь стол был покрыт свернувшимися, полуисписанными листами.

— Разве вам требуется так много листов? — вежливо осведомилась Урсула.

Мужчина быстро взглянул на неё. Он был худощав, зеленоват с лица, в возрасте около тридцати, тридцати трех лет, с длинным носом и худыми чертами лица. Глаза были голубого цвета и смотрели пронзительно, как острие стали. Девушке они показались красивыми.

— Шестьдесят три, — ответил он.

— Так много! — заметила она участливо и, сообразив, добавила: