Леонид Тишков - Взгляни на дом свой

Жители города, а раньше он был рабочим посёлком, в большинстве своём работали на Заводе. Трудно было представить себе иную судьбу: если ты не уехал из города после окончания школы, вернулся из армии домой, то все пути тебе заказаны, с давних времён все шли на Завод. Почётно быть металлургом, плавить сталь, огонь, железо, искры и грохот — вот настоящее дело для мужика. И всем находилось место, кто-то робил у «канавы», это красный поток расплавленного металла течёт по лотку, вокруг стоят рабочие, укутанные в войлок, смотрят через тёмное стекло, как бежит рукотворная лава, управляют процессом.

Мой дед был слеп на один глаз — последствие случайной капли металла, которая вылетела из ковша, когда наклоняли его, чтобы вылить в канаву железо. Завод давал жизнь городу и забирал её, просто, как бы невзначай, люди приходили через проходную, попадая в гремящий, раскалённый, чудовищный мир, чтобы заработать деньги, а получали болезни и травмы, усталость и нищету. Это случалось не сразу, поначалу всё было окрашено энтузиазмом, социалистическим соревнованием, словами о славном труде металлургов, были грамоты, премии, смех над отстающими, — не все справлялись с таким тяжёлым трудом, ломались, уходили с Завода или переходили на работу полегче, где-нибудь на обочине «настоящего мужского дела».

Собственно, жители моего городка так и оставались рабами Завода, как было это во времена Акинфия Демидова. Другой работы здесь почти не было, все местные трудились на огромного железного колосса с огнедышащей головой, чугунного спрута, опутавшего своими ржавыми щупальцами улицы, дома и огороды местных жителей. Этот труд высасывал жизнь из них, питался их жизнями. Многие мои ровесники умерли рано, большинство от рака, лёгочных болезней, от водки и безысходности. Из горячего цеха уходили на пенсию раньше обычного, но и это не спасало их от недугов и преждевременной смерти. Адова работа — раздувать огненные печи, только дьяволу это по плечу, но ведь он бессмертный, а люди сгорают от нестерпимого жара преисподней. Но в коллективе, плечом к плечу стояли у печей, выдерживали, одержимые безответным тяжёлым трудом. Называли их металлургами, каждый, кто попадал на стан 750, кому давали в руки клюку, становился частью рабочего братства. Все работали на износ, в бесконечном грохоте проката, в синей дымке, день и ночь по рольгангу текла раскалённая река, нанизывая тела рабочих, унося их останки далеко от Варанаси…

Последние тридцать лет Завод медленно теряет свою силу, ушли в небытие герои пятилеток, опустели цеха, трубы не дымят, как раньше, изрыгая сажу, окалину, канцерогены. Лежит Завод полумёртвым гигантом между Кабацкой и Больничной горами, раскинув вокруг отсыхающие щупальца. Он ещё цепляется за свою жизнь, вдруг загромыхает ночью, закашляется дыханием Чейн-Стокса, потом замрёт, крякнет, вылезет из его прямой кишки чёрный поезд-котях, проковыляет пару километров, встанет где-нибудь на окраине у реки перевести дух, так и останется там на долгое время. И вместе с собой он уносит в могилу всё вокруг, так как связаны Завод и Город единой корневой системой, единой судьбой. А люди, как сухие листья, опадают с дерева, кружась, на землю, и каждый лист — это лицо человека, с тех фотографий, что лежат передо мной. Это большие чёрно-белые фотографии работников завода, снятые неизвестным фотографом для заводской Доски Почёта. Они так и не были вывешены, Доски Почёта отменили, стоят они пустые, не только здесь, по всей стране. Завод потерял в одночасье главное — память о прошлом и веру в будущее, всем вдруг показалось, что чтить теперь некого, все ждали новую жизнь, в которой, возможно, будут другие герои, а может, вообще не будет героев. Местную газету даже переименовали из «Ленинского знамени» в «Новое время». И в этом новом времени не было места этим людям, вместе с Доской Почёта фотографии сложили в гору мусора в дальнем углу оформительской мастерской Завода.

Однажды я взял эти фотографии и повёз в Непал. Я слышал, что Урал и Гималаи — это одна горная цепь, одного происхождения. Только Урал старше, поэтому ниже, как-то сгорбленней, что ли. Поэтому я решил поднять своих уральцев на Аннапурну, пусть они увидят мир с высоты облаков, а мы увидим их, восходящих на третью вершину мира. По пути на базовый лагерь мы встретили вереницу индийских альпинистов, которых я попросил взять в руки портреты уральских трудящихся и сфотографироваться на фоне гор. И вот стоят чёрные лицом индусы и гурунги и держат в руках Антипина Михаила Ивановича, Стенина Сергея Фёдоровича, Екенина Владимира, Бодрова Николая, Тихонову Антонину и ещё десяток людей, которые должны были висеть на Доске Почёта, но не пришлось. И вот теперь они поднялись выше Уральских гор, на гору Аннапурна. И бездонный космос в их глазах растворился в космосе Гималаев, в космосе вечности. А в глазах альпинистов, держащих фотографии, я увидел неловкость, даже страх. Что за люди здесь на этих карточках, вопрошали индусы, что попросил подержать этот странный русский, живы ли они, не утащат ли они их души туда, в этот дикий и древний край, может, этот Урал вообще не существует, да и эти люди давно уже в загробном мире? Иногда мне кажется, что они правы. Урала нет, это всего лишь морок, сон, прошедшее время, метафора небытия…