Леонид Тишков - Взгляни на дом свой

Из обветшалой ткани, из лоскутов разорванной, много лет ношенной одежды вяжутся крючком круглые коврики, которые раскидывались по деревянному полу крытого двора наряду с «дорожками». Более новые, яркие раскладывались внутри дома, у входной двери, на стульях, на диване, в подножьях кресла и у кровати, чтобы ступать на них босыми ногами. Деревянные доски, крашенные гладкой коричневой масляной краской, были прохладны, а зимой холодны до дрожи. Без таких ковриков можно было совсем застудить ноги, так было холодно в наших домах. Тёмным зимним утром меня будила мать, ей скоро на работу в Пятую школу, что на другом берегу пруда. Я старался одеться прямо под одеялом, а уж потом вставал и шёл умываться. Коврики, как пёстрые тёплые островки под ногами, с одного на другой, шагаешь до порога, где ждут тебя в дорогу два валенка.

Сквозь сон Леонтий услышал тихий, далёкий заводской гудок. Протяжный гудок, тягучий, тревожный, нет, обнадеживающий, ласковый его звук, несущий покой, избавление от похода в школу, ведь теперь можно было не вставать в темноте, не умываться холодной водой, не выходить из дома в зимний утренний мрак. Гудок означал, что температура воздуха такова, что Леонтий освобождён сегодня от школы, как и все ученики младших классов. В кирпичных двенадцатиквартирных, в деревянных на три или пять окон, лежали под стёгаными ватными одеялами дети, прислушиваясь к нежному звуку гудка из завода, над которым мерцало красное зарево и поднимались пары градирен, застилая созвездия Большой Медведицы и Малого Пса. Леонтий лежал под своим одеялом, будто в сугробе, в ногах спал кот Вася, тяжёлый, как гиря. Вместо Леонтия в школу пойдёт кот, возьмёт портфель и отправится в Первую школу, прямиком с улицы Розы Люксембург по мостку через речку Заставка, на улицу Ленина, во второй класс «А». Уши у Васьки были неровные, без кончиков, отморозил в прошлую зиму, когда ходил учиться вместо Леонтия. Кот недовольно мяукнул и спрыгнул с кровати, панцирная сетка скрипнула, Леонтий совсем проснулся. Мать позвала из кухни есть молочную лапшу и пить какао. Он взял со стула синие тренировочные штаны, носки и рубашку, засунул под одеяло, чтобы согреть. Потом все это надел на себя прямо под одеялом и только тогда поднялся с кровати. Даже в носках он почувствовал холодный пол, сразу встал на пёстрый круглый коврик, лежащий у кровати. Так с коврика на коврик, как с кочки на кочку, Леонтий перешёл на кухню, где облаком висело тепло над плитой, да и мать надышала… Окно кухни подёрнулось белой наледью, которая медленно таяла, с оконной рамы вода стекала по тряпочке в банку, стоящую на полу. Вдруг дыхнуло холодом из коридора, это кот вышел из квартиры, дверь хлопнула, и опять стало тепло.

С коврика на коврик, с коврика на коврик… Последний, у самой двери коврик был красный, пронизанный фиолетовыми лентами, скрученными в жгуты. Из центра коврика выползала похожая на толстого червяка пуповина, на конце которой висел шерстяной младенец. Леонтий чуть не встал на этот коврик, но вовремя остановился, склонился над младенцем. Тот был сделан из красной шерсти, волокна которой были спутаны, сплетены между собой так, что казались колтунами, распутать которые невозможно даже матери. Младенец медленно покачивался на украшенной бисером и золотой нитью розовом стебле пуповины, как георгин. Леонтий заворожённо, не мигая, смотрел на коврик-плаценту, пуповину и младенца, боясь даже дышать. Этот коврик — детское место, послед, поэтому и лежит на полу, встречает и провожает гостя, — подумал он. Вдруг открылась дверь, и в избу зашла невысокая старуха в пуховом сером платке, в ватной кацавейке, отороченной бархатом, в коротких пимах. Лицо её было сморщено временем, а маленькие глаза слезились от мороза. Похоже, она не заметила Леонтия, её интересовал только младенец. Из правого кармана кофты старуха вытащила стальные ножницы и ловко отрезала стебель младенца-цветка, предварительно ухватив его за подмышки левой рукой. Сдернула с вешалки белую рубаху отца и быстро завернула в него младенца, положила на пол, наклонилась над ним и завязала конец пуповины суровой ниткой. Другая половина пуповины лежала на коврике, из её отрезанного кончика тихо сочилась кровь, окрашивая ткань темного, свекольного цвета пятнами. Ребенок лежал на белой рубахе, открыв глаза. Видел ли он что-нибудь, хотя бы свет коридорной лампочки? То, что он видел, было перевёрнуто, старуха висела над ним вверх ногами, раскачиваясь, как на качелях. Младенческий разум был чист, и всё, что он увидел перед собой, навсегда отпечаталось в его памяти: крашеный коричневый деревянный пол, пёстрые коврики, тканая дорожка, чёрные резиновые галоши с красным нутром, пара шерстяных носков, несколько берёзовых поленьев, оцинкованное ведро с холодной колодезной водой, старуха в бархатной кацавейке. Все парило над ним, летело, кружилось… Вода в ведре блестела круглой луной, рядом пролегала, как Млечный Путь, тканая дорожка, а коврики — это галактики, галактики, галактики…