Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

Покачивая концом удилища, Берт заметил:

— Не беспокойся, старина. Я прекрасно знаю, что мне надо делать, я знаю также, чем обязан Tea. Когда национальный чемпионат закончится, начнется моя студенческая жизнь.

— Хорошо, — сказал я, — надеюсь, ты все-таки заметил, что происходит с Tea?

— А что, ты думаешь, с ней происходит? — спросил он, и я, раз уж такое дело, сказал:

— Она преобразила твою каморку, преобразила тебя. Не думаю, что все это она делает лишь ради желания услужить спортивному обществу, которое возглавляет ее старик. Люди рассчитывают на проценты, даже если они вкладывают только чувства.

Берт рассмеялся, взглянул на меня и сказал:

— Все в порядке, старина, я вычислю проценты и начну оплачивать долг. Чувства принесут прибыль. Ты будешь смеяться, но для меня не составит труда это сделать. Так что, если только это тебя беспокоит…

— Только это, — подтвердил я.

— Хорошо, — сказал он, — тогда прекратим этот разговор, ведь мы не потеряли надежду подцепить на крючок еще и угря.

Но в тот вечер мы больше ничего не поймали, хотя над морем висела макрелевая луна, вода была без единой морщинки, лодка спокойно стояла в заливе, очертания береговых дюн напоминали спящих зверей, окутанных синими сумерками; только за спиной Берта мерцали огоньки прибрежного кафе. Мы молча подняли якорь и поплыли обратно, в маленькую гавань; в темноте ее не было видно, лишь запахло мазутом…

Свежая макрель на ужин. После ужина мы пили чай с ромом и ром с чаем, а Хорст… Хорст один ушел в темноту и все не возвращался. Много времени спустя, как исчезли Берт и Tea, я отошел за дюны и увидел, как он поднимается с пляжа.

Самое главное произошло потом, на следующее утро. Солнце обжигало дюны, протоки поблескивали среди пустынных отмелей, а мы, мы верили, что это утро создано для нас, но тут вдруг на взморье появилось множество людей. Прискакал и всадник в набедренной повязке, держа на поводу несколько оседланных лошадей, могучих скакунов. Начались скачки, ставшие на этом острове традиционными. В один миг были разобраны все лошади для первого заезда. Какая-то женщина с дряблыми ногами в синих прожилках и забранными в пучок волосами посылала воздушные поцелуи молодому и ленивому на вид парню. Состарившаяся Диана, каких трофеев хотела она добиться?

Начались скачки. Лошади уносились галопом, вздымая подковами фонтаны песка, потом поворачивали и возвращались обратно; стук подков казался шумом далекого прибоя; а во втором заезде на лошадь сел Хорст и добился победы; потом его лошадь взял Берт. Пока лошадь отдыхала, мы пошли в дюны, нам хотелось посмотреть на взморье сверху. Босиком мы брели по мягкому песку. Берт держал в руке хлыст, улыбался, махал нам, а потом — я помню, как сегодня, — потом лошадь сделала резкий прыжок, настолько неожиданный для Берта, что он чуть не вылетел из седла, однако удержался, припал к холке, вцепился в гриву. Когда он промчался мимо нас, мне показалось, что я вижу страх в его глазах. Нет, Берт никак не мог удержать лошадь, он безвольно висел на ней, будто мешок, болтавшийся из стороны в сторону. Однако его лошадь вела скачку. Это была самая быстрая лошадь, и она несла к финишу самого неумелого наездника. Казалось, что победить должен Берт и никто другой, потом лошадь повернула — на повороте стоял мужчина в набедренной повязке, — она опередила остальных На два корпуса: теперь она скакала обратно по берегу, где пляж переходил в отмель. И вдруг — мы видели это с вершины дюны, — вдруг лошадь взвилась на дыбы, свернула в сторону и, пролетев пляж, поскакала по дюнам. На какой-то миг она задержалась на вершине, а потом, упираясь передними ногами, начала спускаться вниз по склону прямо в засыпанную песком ложбину. Берт не удержался, он перелетел через шею лошади и упал плечом на песок. Лошадь остановилась, повернула к Берту голову. А он, оглушенный, лежал на земле. Хорст длинными прыжками пустился бежать, он побежал первым из нас; скользя и спотыкаясь, несся он по осыпавшемуся песку, на котором разъезжались ноги, но прежде, чем Хорст добежал до Берта, мы увидели, что тот с трудом поднялся, потер затылок, с хлыстом в руке обошел вокруг лошади и взял ее за узду.

Светлый песок слепил глаза, воздух дрожал, нещадно палило солнце, рука Берта вдруг взметнулась вверх, лошадь откинула голову, и мы увидели, что Берт бьет лошадь. Хлыст поднимался и падал, нанося спокойные, хорошо рассчитанные удары; ни звука не доносилось до нас, но мы все видели. Хорст побежал еще быстрей, вероятно, он тоже это увидел. Наконец он добежал до Берта, вырвал у него узду, оттолкнул его, но при этом получил удар хлыстом по руке, которую, защищаясь выбросил вперед, а потом — нам казалось, что все это длится вечность, — потом по сам ударил Берта. Это произошло на фоне зыбучих песков в абсолютной тишине. Очевидно, удар Хорста был силен: Берт поднял руки, голова его запрокинулась, и он свалился на песок. А когда он поднялся и замахнулся хлыстом, на него снова обрушился удар, решительный и мгновенный; Берт опять упал на колени, а потом рухнул вниз лицом. Tea закричала, толкнула меня, и мы заскользили вниз по склону, а тем временем Берт снова вскочил, замахнулся и тут же попал под кулак Хорста, который теперь сел на него верхом и наносил ему левой рукой удар за ударом. Возможно, он прикончил бы его, но Берт вцепился обеими руками в правый кулак Хорста, стиснул его, потом разжал ему кулак и сломал безымянный палец.