Сергей Ионин - Если любишь…

— Ерунда какая-то, ему же сорок лет всего.

— Ну и что — сорок, сердце — это не лебедка, его маслом не смажешь…

«При чем здесь лебедка, — подумал Николай, — нет, ерунда. Брешет, что ли?»

— Врешь?

— Ну-у… — Санька махнул рукой, не то отмахиваясь от напраслины, не то подтверждая, что врет.

— Так, «да» или «нет»?

— Брось ты, Колька, что мне врать? Сам подумай…

Николаю захотелось что-нибудь сделать, он ощутил какой-то неожиданный прилив сил и… и бешенства. Дать Саньке по башке — не то… Резко повернулся и пошел пешком к следующей остановке. Постепенно успокаиваясь, понял — идет в противоположную сторону.

Совсем недавно прошел дождь, дорога была слякотной, и Николай, успокоившись, стал корить себя, что не сдержался, было бы из-за чего нервничать — Андрей скоро все равно выпишется, да и не виделись они почти десять лет… Все брюки уляпались.

И все-таки что-то сдавилось в груди и не отпускало, какое-то дурное предчувствие, будто черная кошка перебежала дорогу, — и не веришь в приметы, а тревожно.

А потом всю дорогу до Рыбакова вспоминал, что знал об Андрее.

Андрей Долгов родился как Иисус, неизвестно от кого, у их матери было трое сыновей и все от разных отцов. Жила мать Андрея в бараке заводского поселка. Бедно жила, и в войну с малолетними сыновьями ей, конечно, досталось. Помнится, каждый год Андрей с братьями ходили на кладбище. Все трое чтили мать.

В бараке Долговы жили до тех пор, пока старший брат женился и завел ребенка. Вшестером в одной комнатушке, да еще ребенок — этакое и представить невозможно. Отсюда, наверное, стремление Андрея обеспечить своих сыновей, семью, достичь максимума, отсюда и постоянство в работе и какое-то преклонение перед женой-матерью. В общем, все это жизненно, кондово, и понять Андрея не так уж трудно.

Отсюда и доброта в парне, который шутя кулаком пробивал прессованную дверную плиту. Все понять можно. Вкалывал, чтоб сыновья не видели того, что видел он, выросший на военных разносолах, ну и надорвался…

Можно понять, покрутить мозгами и понять… Но почему самому так больно и стыдно? И за что? За белую рубашку и лакированные штиблеты, за чувство победы над жизнью, победы, к которой стремился, добивался, ради которой многое перетерпел. Тоже вкалывал ради этой самой победы, ради сегодняшнего дня, протирал штаны в университете, подрабатывал сторожем. И вот на тебе — стыдно… Перед кем? И почему должно быть стыдно? Андрей надорвался, добиваясь победы, а он, Николай, все перенес.

…От Рыбакова они разошлись уже в первом часу ночи, в надежде не опоздать на последние трамваи.

И только выйдя из подъезда, глотнув влажного ночного воздуха, Николай вспомнил, что обещал матери долго не задерживаться. Подумалось: такова уж, видимо, судьба женщин-матерей — ждать. Мать ждала его, когда он был мальчишкой, и еще применяла к нему дедовские методы; потом, когда он вырос и стал пропадать на танцах, пыталась убеждать, с надеждой ждала из армии, с болью — с работы, с тоской ждала его приезда из столицы, а по приезде вот — с разных нужных и ненужных встреч.

В вагоне толклось порядком народу, видимо, трамваев давно не было, а люди возвращались со второй смены. Николай с удовольствием отметил, что помнит, ох как помнит эти вторые смены и последние трамваи, когда они с Андреем…

Да, Андрей, — подумалось. Жаль мужика. Но тревоги и стыда, мучавших его несколько часов назад, уже не было. Он даже хотел уверить себя, будто есть тревога, ведь они вкалывали вместе, и Андрей вытащил его из сушила, а в сушиле было 150 градусов, и Андрей порядком пообжегся. Но потом пришла мысль, что нехорошо нагнетать в себе жалость, если ее нет. Надо радоваться, что за окном звездная ночь, что он, Николай, — это он, а никто другой, что дома его ждет мать, что в Москве у него жена и скоро будет ребенок. Радоваться, и все тут…

— Привет, — дохнул кто-то в ухо.

Николай от неожиданности вздрогнул и оглянулся. Рядом стояла Нинка Еремина, по-цеховому — Корнет, так ее прозвали за усики под вздернутым носом. Еремина работала у них грузчицей, ездила на электрокаре не хуже других, и с работой, довольно тяжелой, справлялась как заправский мужик.

— Что молчишь? Не узнал?

Николай откашлялся:

— Узнал. Здравствуй!

— Ну, как жизнь? — хлопнула она его по плечу. Корнет, отметил про себя Николай, постоянно общалась с мужчинами, все-таки излишне возмужала. Раньше он этого как-то не замечал, а может, раньше и не было в ней мужской нахрапистости.