Сергей Ионин - Если любишь…

«Моя жена, — Бочаров почувствовал, что ладони становятся липкими. — Да, мы ведь до сих пор не разведены».

— Что, собственно, случилось, подробнее можно?

— Ничего особенного. Просто жена разыскивает вас. Любопытное дело. На моем веку не часто такие случаи бывали. Всему причина — любовь… Любовь, любовь… Чувство, которое возвышает и губит. Нет, на моей памяти таких дел не было. Приходите на суд, если сможете.

«На твоем веку, молокосос, еще вообще ничего не было», — подумал Иван и ответил:

— Смогу, но объясните конкретнее…

— Вот и приходите, подсудимая хотела именно этого. Она, видите ли, хочет попросить прощения у всего мира. Ох и народ эти бабы, вы не поверите…

— Пока еще она моя жена… — буркнул Иван.

— Простите.

— За что судят?

— Ей предъявлено обвинение в попытке отравить своего любовника, ну и заодно себя. К счастью, обошлось без жертв. Подсудимая находилась в состоянии аффекта. В настоящее время под наблюдением врачей.

— Какие жертвы? Что вы несете?

Следователь недовольно повел плечами, вытащил из ящика толстую серую папку и потянул тесемку. Белый шелковый узел легко развязался.

— Я вам сказал: приходите, будет разбирательство, — заключил он важно, давая понять, что разговор закончен.

«Циркач!» — Бочаров хлопнул дверью.

В наше время все хотят быть кандидатами наук. А может, и не все, грамоты-то многим не хватает. Лариса готовила своих «мужиков» к сдаче кандидатского минимума по английскому языку. Их было пятеро — агрохимиков из сельскохозяйственного НИИ. Они не читали Шекспира на английском, они его даже на русском не читали, в кино смотрели «Гамлета» и «Короля Лира».

«А передо мной была бы теперь свободная, ровная дорога, если бы не этот несносный живучий кусок мяса…» — нет, это тяжело читать. Лариса отложила «Разбойников» Шиллера, посмотрела на часы. Пять. В шесть нужно быть в институте. Она умылась, слегка подвела брови и напомадила губы — сойдет, не в театр.

Не перед кем ей было красоваться. Иван, муж, которым она когда-то гордилась, лежит в соседней комнате и изводит ее. Ему, видите ли, надо лечиться, он летать хочет. Чего захотел! Дурой была — пошла за летчика. Врачи сказали: «Нет! Это неизлечимо, позвоночник поврежден, ноги переломаны в нескольких местах». Нет, он и ходить-то не будет, не то что летать, хотя вбил себе в голову — хоть на помеле, а полечу.

Может, это нечто вроде мании. Все равно он до смерти — калека. А как хочется жить — и в театр, и в кино, и на вечер…

«В Москву по приглашению Советского правительства прилетели парламентарии…»

Опять он слушает радио. Это радио сведет ее с ума. А Факирод — ничего, приятный мужчина, хотя фамилия… А борода! Куда девались заколки? Ах, да — в ванной.

— Ваня, я ухожу! Если что, позвони Марии Андреевне, я ее предупрежу.

— Хорошо. А ты куда?

— Сегодня занятия с агрохимиками.

— Ах да, я помню. Зайди в магазин, купи позитивную пленку.

— Что ты опять надумал? — Лариса понемногу начала раздражаться.

— Хочу переснять китайское иглоукалывание. Сделаю слайды, будет как бы собственная книга диафильмов. Пора мне, думаю, попробовать акупунктуру.

— Ну сколько можно придумывать?

— Лариса!

— Хорошо-хорошо, только ради бога не нервничай.

Как она его любила!.. Раньше, давно. Никогда бы не подумала, что любимый человек может так надоесть.

— Ухожу.

— Да.

По радио передавали последние новости.

На балконную решетку сел воробей. С высоты второго этажа он осматривал двор. Липы, клены, истоптанные газоны, качели, грибок на детской площадке, провалившийся, подмытый дождями асфальт тротуара, ящики у черного хода пельменной, сварочный аппарат возле открытого люка водопровода, волейбольную площадку, почему-то тоже асфальтированную.

Бочаров видел воробья в первый раз, раньше такой облупленный на его балкон не садился. Качнувшись, Иван упал на бок, ноги сами собой вытянулись. Он их совершенно не чувствовал, на правой ноге задергался большой палец. Иван смотрел на палец с желтым корявым ногтем, как на что-то чужое, инородное. Во рту стало горько. Вспомнилась мать.

Бочаров подумал, что так на всю жизнь и остался в долгу у матери, неоплаченном сыновнем долгу. Может быть, одиночество его — кара за прошлое? Но ведь вечен и неизбывен этот долг. Нет нормального человека, который мог бы утверждать, что он отдал свой долг родителям полностью.

К горлу подкатился тошнотворный комок. Иван сглотнул и, горько поскуливая, как всеми брошенный щенок, уткнулся лицом в ладони. Он понимал, что на него «находит», но ничего не мог с собой поделать.