Ганс Фаллада - Кошмар в Берлине

Мысли у него путались. Он ужасно устал, к тому же, вероятно, сказывался укол — так или иначе, он заснул. Да не просто заснул: провалился в сон, как в гибельную бездну.

Через какое-то время он почувствовал, как она легла рядом с ним на кушетку. Она была в отличном настроении. Да, патруль ее задержал, но полицейские оказались настоящими джентльменами. «Иди к своему врачу, — сказали они. — Только держи в руке белый платок — тогда тебе никто не причинит вреда!»

Нет, в дом этого чудака герра Перниза она не попала, но нашла другого врача, весьма светского и обходительного человека, который открыл ей дверь в пижаме и без лишних разговоров сделал укол. Она счастливо рассмеялась. О муже она тоже не забыла, она всегда о нем помнит: принесла для него таблетки. Пусть поскорее их примет: врач сказал, они очень сильные, ничуть не хуже морфия. И она снова рассмеялась.

— Смотри, еще я принесла несколько сигарет. Один из патрульных меня угостил. Давай-ка посчитаем: восемь, десять, двенадцать — ну разве не прелесть?

Нет, не прелесть! — чесался язык у Долля. Все идет наперекосяк. Это просто недопустимо — все эти выкрутасы с сигаретами и с морфием. Хватит с них и Шульцихи! Так нельзя жить, будь я хоть сто раз опустошен. Так нельзя жить — иначе мы совсем пропадем. Хватит уже клянчить сигареты и бегать по врачам…

Но вслух он всего этого не сказал. На него навалилась свинцовая усталость, старая апатия одолела с новой силой. Да и не помочь тут уговорами: Альма все равно поступит так, как считает нужным. Какая она далекая, чужая! Он ощущал и воспринимал мир и жену словно сквозь завесу; связь с реальностью прервалась. Его больше ничего не касалось; и как он ни пытался удержаться «здесь», ему это не удавалось. И конечно, он принял таблетки, которые якобы очень сильные и действуют не хуже морфия. Может быть, они прогонят мучительные мысли, унесут его на время прочь с этой земли…

В таком состоянии он жил день за днем — сколько же их было, этих дней? Впоследствии он не мог сосчитать — и она не могла. Иногда он пробуждался от глубокого искусственного сна и видел перед собой затянутое пленкой окно. Снаружи было то темно, то светло, то день, то ночь, но ему было все равно, он даже не пытался встать. А зачем вставать? Делать ему нечего, ни занятий, ни обязанностей у него не осталось.

Он с трудом собирал мысли в кучку, затем осматривался по сторонам. Иногда жена спала рядом, иногда ее не было. Иногда не было его (звучит странно, но иначе не скажешь!): она наседала на него с просьбами, и он тащился ко врачу. Да, он тоже выпрашивал морфий, когда другого выхода не было, но на самом деле он только лежал и ничего не делал, потому что делать ему было нечего и внутри зияла пустота…

Но чаще она ходила сама, хотя нога у нее гноилась, и все врачи в один голос твердили, что ей обязательно нужно в больницу. Врачей вокруг них роилось множество, но ни один из них не знал о существовании других. Иногда, вызвав на один вечер сразу нескольких, Альма начинала бояться, что они случайно столкнутся и тут выяснится, сколько морфия ей на самом деле колют. Но все всегда проходило гладко. Она получала укол за уколом, ему почти ничего не доставалось, зато она снабжала его снотворным. Когда приходили врачи, он одевался и изображал здорового заботливого супруга. Он и сам себе теперь казался привидением, когда сидел в кресле и поддерживал любезную беседу о здоровье жены.

Если же привести себя в порядок не получалось, он прятался в тесном туалете для прислуги и ждал, когда врач уйдет, или сидел в выгоревшей комнате и пялился на развалины: почти вся улица лежала в руинах. Но они его больше не угнетали — ведь он и сам стал руиной…

Когда врачи уходили, он снова ложился на кушетку и вскорости засыпал. Или часами лежал в каком-то оглушенном состоянии. И в течение всех этих дней, сколько их ни было, они не делали ничего, абсолютно ничего. Они так и не сходили в жилищное управление, не похлопотали о продуктовых карточках. Они даже не озаботились второй кушеткой. Они не давали знать о себе друзьям и родственникам, просто лежали и все — пришибленные, оглушенные, обездвиженные, неспособные ни мыслить, ни действовать. Только поиски лекарств и, может быть, еще сигарет поддерживали в них какую-то жизнь…

Естественно, они бы давно отдали концы, если бы о них не заботилась фрау Шульц, а кроме нее некая Дорле, подруга молодой женщины, внезапно нарисовавшаяся, — Долль понятия не имел откуда и почему. (Он и в лучшие-то времена не особо разбирался в многочисленных подругах своей жены.)