Арчибальд Кронин - Три любви

– Ты все-таки не понимаешь, – задыхаясь, возразила наставница. – Дело в уставе – в абсолютном подчинении. Я была сурова, только чтобы ты усвоила его. Ты сама себя отвергла. Ты не похожа на других. Мать игуменья знает… – Она умолкла и в подтверждение своих слов вскинула руки.

– Теперь это не важно, – глядя на Люси, ровно произнесла мать игуменья. – Для нашей общины большое несчастье, что ты нам не подошла, тем не менее с этим делом покончено. А теперь тебе следует спокойно подумать о своем возвращении.

Люси сжала бледные губы. По-прежнему никаких извинений, никаких встречных упреков. С самого начала предполагалось, что она заблуждается, – просто этот вопрос не подлежал обсуждению. Они хотели отделаться от нее – это она ясно понимала. Что ж, теперь у нее не было желания остаться!

– Можете не опасаться, – сказала она с какой-то печальной гордостью. – Я сразу же напишу сыну.

– Я уже написала, – спокойно сообщила мать игуменья. – Он должен получить это письмо сегодня, ваш добрый сын.

Они сделали даже это – написали ее сыну в выражениях, ей неизвестных, и она так и не узнает о них. Та же несправедливость, уязвляющая ее и пробуждающая прежние обиды!

Люси напрягла щеку, чтобы та не подергивалась, и невозмутимо произнесла:

– Письма недостаточно. Вы должны телеграфировать. Телеграфировать, что я приеду завтра.

– Нет! Нет! Это невозможно, – принялись монахини увещевать ее. – Слишком скоро. Хотя бы через неделю.

– Я не желаю здесь оставаться, – медленно, с нажимом процедила Люси, и это далось ей нелегко. – Здесь мне все ненавистно.

– Но ты все еще слишком… слишком утомлена!

– Я здесь не останусь, – твердо, категорично повторила она.

Несмотря на слабость, она отчаянно стремилась сохранить выдержку и показное спокойствие. Она не изменит себе. Тем не менее ее волнение росло. Она воскликнула:

– Если вы не телеграфируете о моем приезде завтра вечером, я все равно уеду!

Они уставились на Люси, словно предчувствуя дурное, потом переглянулись и вновь воззрились на нее.

– Постарайся не волноваться, – наконец проговорила одна из них. – Ты ведь понимаешь, мы не вправе тебя удерживать. Но уехать сейчас невозможно.

– Возможно, – сквозь зубы повторила Люси. – Я уеду завтра утром.

Воцарилось долгое неловкое молчание.

– Что ж, если хочешь… – наконец сказала мать игуменья, недоуменно пожав плечами. – Но, право, это неразумно.

Люси не ответила и не пошевельнулась. Только закрыла глаза, словно пытаясь избавиться от невыносимого присутствия этих женщин. Еще долго после их ухода она неподвижно лежала, вытянув поверх стеганого покрывала худые руки, испещренные жилками, неудобно вывернув шею к окну и выставив бледную щеку. Ни единое движение не выдавало ее смятения, между тем в душе у нее кипел жгучий стыд. Ей вдруг вспомнилась одно, давно позабытое, выражение Фрэнка. Да, несмотря на все ее потуги сохранять достоинство, они «выставили» ее. Выставили! У нее скривились губы. Она им не подходит. Горя любовью к Богу, она вошла в этот дом, охваченная одним страстным желанием – стать невестой Иисуса. И вот ее любовь и пыл отринуты, душа выжжена дотла, и она, отвергнутая невеста Иисуса, возвращается назад – но к чему? Изможденная, опустошенная, лишенная всего, она все-таки осознавала, что душа ее полна неясных устремлений.

За окном сквозь ветви деревьев пробивался солнечный свет, над цветами кружились жужжащие пчелы, подернутая дымкой даль манила к себе. Может быть, там ее по-прежнему что-то ждет? Она не пошевелилась, продолжая прижиматься щекой к подушке, и вдруг тихо зарыдала от переполнявших ее чувств.

Следующее утро, которое Люси наметила для своего отъезда, выдалось ясным и бодрящим. Свежий ветерок трепал за окном побеги клематиса, а чуть дальше она видела колышущиеся кроны деревьев и сорванные с темно-пунцового бука листья, которые кружились на фоне застывшего неба, как испуганные ласточки. Похолодало. Одним махом лето превратилось в осень.

Люси проснулась рано и долго размышляла лежа. Потом в восемь часов медленно, с большой осторожностью поднялась с кровати. На каждом шагу Люси спотыкалась и пошатывалась. А ей следовало быть очень осторожной, иначе под внимательным взглядом Марты она выдала бы одолевающую ее ужасную слабость. Эта слабость была просто немыслимой: Люси стоило громадных усилий прямо держать голову на тонкой шее или унять дрожь рук, когда она одевалась.