Арчибальд Кронин - Три любви

Люси вышла из церкви с влажными, горящими от религиозного пыла глазами, чувствуя необычайный душевный подъем. Она обрела стойкость, которая поможет выдержать беспокойную ночь!

Покинув часовню последней из послушниц, Люси не сразу поднялась по лестнице, а прошла по коридору к небольшой боковой двери, которую она ежевечерне должна была запирать, – несложная обязанность, одна из многих, порученных новициаткам. Но не успела она этого сделать, как на ее пути встала фигура, выступившая из тени под лестницей. Это была Мари-Эммануэль.

– Минуту, если не возражаешь, – сдавленным голосом произнесла наставница.

Люси вздрогнула. Устав провозглашал всеобщее безмолвие после вечерних молитв – правило, нарушаемое редко и с большой осмотрительностью в крайнем случае. Она остановилась, охваченная дурным предчувствием, с удивлением глядя на наставницу, показавшуюся в полутемном коридоре. Сумрак, казалось, был заполнен звенящей тишиной.

– Я не успела сообщить тебе, – холодно и четко продолжила Мари-Эммануэль, – то, что тебе надлежит узнать до завтра. – Она умолкла, ее прямая, закутанная в монашеское одеяние фигура в полутьме выглядела почти нечеловеческой. Потом добавила ледяным тоном: – Это касается сестры Адрианы.

Люси почувствовала, как у нее сжимается сердце. Не этого ли знака она просила? Она похолодела, руки и ноги вдруг обмякли.

– Я заметила, – сказала наставница, неумолимая, как судья, – что вы подолгу бываете вместе в часы отдыха. Такая близость не благочестива. Сестра Адриана имеет привилегии для престарелых, но у тебя их нет. Понимаешь?

Понимает ли она? Бледность ее настороженного лица, маячившего в сумраке коридора, без слов отвечала на этот вопрос. Значит, все так, как она ожидала. Люси вдруг ясно осознала, что вновь подошла к краю, за которым ее ждут унижение, несправедливость и упреки. Вновь и вновь – неужели это никогда не кончится? Ее щека неожиданно задергалась от тика, но Люси не шевельнулась и ничего не ответила.

– Чтобы стать хорошей монахиней, – вещал неумолимый голос, – необходимо отказаться от всего.

В этом голосе не было раздражения, лишь холодная властность. Но Люси по-прежнему молчала.

– Ты это понимаешь? – неспешно, размеренно опять произнесла наставница.

Она умолкла, ожидая ответа.

Люси вздрогнула. Момент был подходящий – не тот знак, о котором она молилась, но что-то другое, лучшее! Перед Люси стояла та, что унижала ее. Они были одни. Вот она, долгожданная возможность! Люси неистово ухватилась за нее, и тяжесть, прежде давившая на сердце, вдруг отпустила. Тонкие ноздри Люси затрепетали, бледные губы сжались в тонкую линию, и с язвительным презрением она спросила:

– Дозволено мне будет говорить?

Наставница чуть наклонила голову.

– Вы понимаете, что сестра Адриана обратилась ко мне первой?

– Это не имеет значения.

– И если она снова ко мне обратится, что я должна делать?

Эти слова отдались эхом в мрачной тишине коридора.

– Как тебя наставляли. Не отвечай.

Они взглянули друг на друга, и пламя битвы вспыхнуло в глазах Люси. Она женщина с пылкой душой, а не какое-то раболепное, безвольное, создание, готовое унижаться и пресмыкаться во прахе, послушно виляя хвостом и тявкая: «Oh, pardon, ma bonne mère» [47] О, простите, матушка (фр.) . , прося прощения за несуществующее прегрешение. Как огнем ее опалило внезапным острым отвращением. Она ровня этому дородному бесполезному существу. Да, больше чем ровня. Несмотря на свое измученное, обессиленное тело, она сильнее и лучше ее. Ей-богу, так и есть. Сильнее и лучше. Ей знакомы радости любви и родовые муки. Она вовсе не бледная девственница, которая дает выход подавляемым в заточении эмоциям в беспричинной злобе. Она – женщина, и она не боится. Люси вздернула голову, как рассерженная лошадь, ее худое, осунувшееся лицо преобразилось, и она дерзко посмотрела в лицо Мари-Эммануэль.

– Вы хоть понимаете, – громко, не сдерживаясь, воскликнула она, – что из-за вас моя жизнь в последние три месяца превратилась в мучение?

– Какое мучение? – Это непроизвольное восклицание сопровождалось быстрым взглядом исподтишка.

– Несказанное мучение! И все попусту! – Слова вырывались у Люси с яростным напором. – Вы насмехались надо мной, то и дело унижали меня!

Веки Мари-Эммануэль чуть затрепетали. Она заметно побледнела.

– Это так, – медленно проговорила она, – но только ради твоего блага – для твоей же пользы.