Арчибальд Кронин - Три любви

Люси с тревогой взглянула на нее.

– Но награда, сестра… – пробормотала она, – награда после смерти.

– Я не хочу умирать! – с неожиданной резкостью ответила Адриана, отчего муха слетела с ее носа, словно услыхав что-то гадкое. – Я нахожу жизнь приятной – грею старые косточки на солнышке и вполне довольна. А еще есть милые воспоминания. – Она просияла улыбкой, окрашенной этими воспоминаниями, когда ее память – память престарелой женщины – легко обратилась к далекому детству. – У меня дома в Льеже было прелестно. В углу двора росла смоковница, под которой я обычно играла. Однажды меня взяли на большую ярмарку – на две недели приехали цыгане, и их детям были даны наставления. На меня надели голубое платьице, а мои волосы все были в мелких кудряшках. «Mon petit chou frise» [46] Мой маленький кудрявый кочанчик (фр.) . – так меня называл папа.

Она забормотала что-то несвязное, и Люси с возрастающим беспокойством спросила:

– Но, конечно… конечно, вы хотите быть с нашим Господом?

Наступила долгая пауза, потом старая монахиня медленно заговорила:

– Это очень странно. Да, очень странно. Однажды в Италии, где я много лет провела в монастыре нашего ордена, был такой случай. Там жил архиепископ, по возрасту отошедший от дел, очень старый праведный человек. Вдруг он заболевает. И что же? Он не восклицает: «Я слишком стар! Но я верую, так дайте мне умереть, чтобы вкусить великое счастье пребывания с Богом!» Нет-нет! Он требует врача и специалистов. Назначена операция. Да, он соглашается на лечение. И поправляется. И он доволен, очень доволен и возносит благодарственные молитвы. Удивительно, правда?

Прозвучал колокол, возвещая об окончании перерыва на отдых, и Люси в полном замешательстве отправилась в церковь – помолиться о своем месте на небесах, достичь которых Адриана не стремилась.

Она не дождалась от старой монахини благочестивых разъяснений, хотя беспокойно доискивалась их, однако обрела в ее обществе утешительное спокойствие. Люси на удивление сильно привязалась к Адриане. Укрыться в час отдыха от вездесущего взгляда наставницы, от этих бесконечных восклицаний: «О-о, матушка!», «Взгляните, матушка, вот первый каштан!», «Как быстро вырос пони!» – было невыразимым облегчением.

Когда какой-нибудь упрек со стороны Мари-Эммануэль приводил Люси в трепет или ее охватывало беспокойство, она заставляла себя думать о старой женщине со стоическим выражением лица. Это было ее единственным утешением. Сама случайная мысль о том, что она может поговорить с Адрианой во время отдыха, поддерживала ее, укрепляла ее терпение. Старая Адриана невольно стала противоядием от Мари-Эммануэль. Люси чувствовала, что, не будь этого чудодейственного умиротворения, она наверняка увязла бы в трясине ненависти. Казалось, неприязнь Мари-Эммануэль растет, как и молчаливая антипатия между ними. Все же Люси обуздывала свой нрав, настраивая себя на страдание и покорность. Она будет продолжать свой путь. Она заставит себя идти дальше.

Наступил канун праздника Двенадцати святых мучеников. Поскольку наутро ожидалось также празднование годовщины служения Адрианы, Люси беседовала с ней дольше обычного. Старушка подарила ей еще одну картинку, и, когда прозвонил колокол, Люси, чуть улыбаясь и держа в руках подарок, направилась к выходу из сада. И тут она почувствовала на себе острый взгляд Мари-Эммануэль. Улыбка сразу слетела с лица Люси, и она торопливо спрятала картинку в карман. Не было сказано ни слова. И все же она поежилась и склонила голову, словно под внезапным порывом ветра. «Это ничего не значит, – говорила она себе, – ничего!» Тем не менее воспоминание о взгляде наставницы преследовало Люси весь день. Она физически ощущала холод этих пристальных глаз, и ее охватывала дрожь. Неприязнь к Мари-Эммануэль не переставала терзать Люси. Значит, все ее домыслы – это правда! Всем своим слабым существом она ненавидела и презирала наставницу. Но такого нельзя допускать! Она должна любить ее и подчиняться ей. Отныне ее жизнью должен руководить принцип: «подставь другую щеку». На вечернюю молитву в церковь Люси пришла в сильном волнении. Она должна смирить в себе этот мятежный дух. Она должна… должна подчиниться.

Не сводя глаз со сверкающей дарохранительницы, она молилась молча, с трепетным жаром. О-о, как же она молилась! Она молилась о том, чтобы милость Господня не иссякла, чтобы ей был ниспослан знак – некое знамение о благодати и покое.