Кирил Бонфильоли - После вас с пистолетом

Вот и теперь разнообразные чайки, собравшиеся у подножия ДРЕВНЕГО ФОРТА, ничуть не воплощали собой поэзию движенья, да и, в общем, не бездельничали и, подобно избалованным малышам, не орали, как и полагается чайкам. Точнее будет сказать — они ждали . Ждали, кучкуясь вокруг узла старой ветоши. Когда я подъехал ближе, все они угрюмейшим макаром взмыли в воздух — за исключением Большой Морской (Larus Marinus) , здоровенной, как гусь в Михайлов день [87], оставшейся сидеть на помянутом узле. Роясь в нем. Я перешел на бег. Клюв чайки вынырнул из лица тряпичного человека и всосал в себя нечто белое и блестящее, с чего свисали алые ленточки. Птица одарила меня убийственным взглядом ока с желтым кантом, затем кичливо захлопала крыльями прочь. Мне было нечем в нее кинуть.

Закончив тошнить, я перевернул тряпичного человека лицом вниз и побежал по заболоченному откосу к дороге. Мне, разумеется, следовало по инструкции обыскать его, но, сказать вам правду, меня переполнял ужас от мысли, что он может быть еще жив. На ваш слух это может прозвучать странно, но ведь вас там не было, правда? Свою машину, само собой, я оставил в нескольких милях оттуда, а до реперной точки, ДРЕВНЕГО ФОРТАи тряпичного человека шел по болотам пешком. Теперь я остановил проходящую машину и с немалым трудом убедил пропитавшегося телевидением водителя, что нет, он не попал в программу «Скрытой камерой» и нет, я не Роберт Морли [88]; лишь после этого он неохотно признал существование взаправду умирающего или уже мертвого человека и необходимость доставить меня к ближайшему телефону. Из которого я и позвонил секретарше Блюхера и сообщил ей все «ноости», годные к публикации.

— Ждите там, — распорядилась она. Поскольку у меня еще оставалось полтора сэндвича и одна почти полная карманная фляжка, я преклонился пред ее желаниями. Ночь преклонилась тоже. Сто лет и одну почти полную фляжку спустя из сумрака с ревом вылетел коктоподобный полисмен на мотоцикле [89], а еще через несколько мгновений за ним последовали «фургон плохих новостей» (это означает полицейскую машину, «ипокрит лектёр» [90]) и карета «скорой помощи». Я проводил их всех к ДРЕВНЕМУ ФОРТУ, «ан-рут» [91]по нескольку раз попереломав себе каждую ногу. Также случилось несколько мелких перебранок: когда сержант выбранил меня за то, что я перевернул тряпичного малого лицом вниз, «тем самым, вероятно, уничтожив улики». Я пояснил, что некие наши пернатые друзья занимались уничтожением улик с большей эффективностью. Он не верил мне, пока беднягу снова не перевернули на спину, по свершении чего лихого и бесстрашного моторизованного фараона стошнило прямо на сержантовы новенькие ботинки, и началась новая перебранка, коя, совместившись с горькой дискуссией санитаров насчет сверхурочных, забила в небосвод, аки в набат. На мой взгляд, все это выглядело несколько омерзительно.

— Троцкистская свинья!

— Они стоили мне целых девятнадцать фунтов девяносто пять только на прошлой неделе!

— С такой работой и дома, к черту, не бываешь, а? — Грязный маоистский ревизионист!

— С таким заработком я должен позволять себе такую обувь.

— Профсоюз по карманам у тебя шарится, а?

— Они должны выглядеть мокрыми и потертыми, а посмотри теперь на эти гондоны!

— Ну, по крайней мере, в карманы боссам я не лезу, могу прямо заявить…

— Наскипидарить их чуточку — и будут как новые…

— Нет, товарищ, не в карманы боссам ты залезаешь…

— Это меня ты подхалимом зовешь, братишка?

Я уполз прочь, бормоча под нос «батюшки, ох батюшки» и размышляя о диалектическом материализме и Величии Закона. Оказалось, я не ошибся: я действительно оставил почти половину сэндвича в телефонной будке. Мне пришло в голову снова протелефонировать Блюхеру — в надежде застать его на сей раз лично. Его все это не развлекло ни в малейшей степени. Обыскал ли я человека? Почему нет? Он умер? Что я имею в виду — не уверен? Почему я не рядом с ним и не не свожу глаз с малейшего движения малейшего легавого? Я уже ощутил себя Макбетом в Акте II, сцене 2, где его супруга произносит: «Безвольный! Дай же мне кинжалы» [92], когда дверь будки — или киоска — распахнулась и сержант потребовал доложить, с кем это я беседую по телефону.

— Сладеньких обнимабельных сновиденчиков тебе, мой масюпусенький пухлопопичек, — произнес я в трубку и с достоинством повесил ее, после чего обратился ликом к стражу порядка и воздел скобу ледяных бровей. (Я никому не уступлю в деле воздевания бровей; ибо меня этому учил мой папенька самолично, а он мог защищать в воздевании бровей честь Великобритании, не будь столь заносчив.) Сержант несколько пресмыкнулся, как пресмыкался и я под бичом Блюхерова голоса Снежной королевы. Это сержантово пресмыкательство дало мне минуту поразмыслить, какое давление мог приложить Блюхер — и к кому, — а также чем я должен, по его мнению, заняться — или стать.