Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Давай-ка, братишка. Пора вставать. Тебе пора ложиться спать. Об этом мы поговорим в другой раз.

— Хорошо, — произнес Бен.

— Тебе надо подстричься, братишка. Вид у тебя малость потрепанный.

— Хорошо.

— Куда мама тебя стричься возила?

— Она не возила.

— Сама стригла?

— Ага.

— Думаю, у меня не получится. Наверное, придется сводить тебя к парикмахеру.

— Нет! — Бен практически взвыл. — Пожалуйста, не надо. Я не знаю его. Знаю по тому, как он в универсам приходит, но не знаю по тому, как он будет стричь волосы. Ты постриги. Пожалуйста, а?

— Ладно. Прекрасно. Я попробую.

Это было единственное разногласие между нами, в котором я мог уступить.

Я смотрел ему вслед, пока он ковылял на непослушных ногах по коридору к себе в комнату, все время потихоньку всхлипывая.

Все случилось быстро и непредсказуемо. И в какой-то мере это было неизбежно. Все одновременно. Все закрутилось в то, чему предстояло определить мою жизнь.

Случилось это на следующее утро. В среду, в первый день, когда Анат возвращалась после невыносимо долгих двух выходных дней. И опять мне не удалось поспать.

Под глазами у меня пролегли темные круги. Я был — по ощущениям — на грани срыва. Даже по меркам моей ужасающей новой обыденности.

Я вышагивал через стоянку примерно в четверть пятого утра, петляя, словно улавливающая след ракета. Не могу сказать, о чем я думал, потому что знаю: я не думал. Я щелкнул выключателем своего несчастного мозга. Какое же это было облегчение!

Помню только, как стучало сердце. Мое сердце устало так сильно биться. Позвольте, я все расскажу.

Бороться с чем-то можно только до поры до времени. Потом приходится делать бросок в ту или иную сторону. Просто чтобы завершить борьбу. Что-то должно уступить.

Анат подняла голову, увидела меня в проеме кухонной двери, и глаза ее засияли. Это придало мне сил, как раз тогда, когда я легко мог сорваться.

Я вошел.

— Привет. Вы жутко выглядите, — заговорила она. Правда, радостно. — У вас такой вид, словно вы целыми неделями не спали.

Я шел прямо на нее. Она отступила на два шага от стола. Возможно, была немного не уверена в моих намерениях. В моей напористости.

В этом мы с ней были заодно.

Я не остановился, подойдя к ней. Просто продолжал шагать.

И Анат ничего не оставалось, как отступать назад.

Я заставил ее отступать до самой кладовой. Сердце мое стучало, стучало. Стучало.

— Что вы делаете? — спросила она, смеясь.

Я поцеловал ее.

Поцелуй вышел недолгим, но страстным. Восторженным. Потом я понял, что надо удостовериться. Потому что, ну я имею в виду… наконец-то обрести уверенность в происходящем — дело в таких случаях хорошее. Только все равно в подобных ситуациях безумно важно согласие.

Я отступил и посмотрел ей прямо в лицо. Вид у Анат был удивленный. Но не безрадостный. Тут-то меня и отпустило. Мое сердце наконец перестало стучать. Я подумал: «О, слава богу». Не знаю, сколько бы еще я смог выдержать, если бы сердце продолжало так молотить. Однако, как я успел заметить, когда мои губы наконец коснулись ее губ, сердце остановилось. Нет, я не имею в виду, что сердце перестало биться. Ну, почти.

Почти перестало. Зато оно сомлело. Обратилось во что-то теплое, вязкое и текучее, как желе, которое никак не дойдет до нужного состояния. Тягучее, но разлить можно. И оно сразу начало исчезать по каплям.

Это был решительный шаг в верном направлении.

— Если мне не следовало делать этого… — начал я голосом чуть выше шепота. Только, по правде говоря, закончить фразу не представлялось возможным. Если только я не был готов сообщить ей, что сожалею и прошу прощения.

Я не сожалел. Ничуть.

Может, нужно было бы сказать: «Если мне не следовало делать этого, то я этого больше не сделаю». Как бы сильно мне этого ни хотелось. Как бы я о том ни сожалел.

Но ничего этого я не успел сказать, потому что почувствовал, как ее рука вплелась мне сзади в волосы, Анат притянула к себе мое лицо и… подарила ответный поцелуй. Неспешнее на этот раз. Нежнее. Сердечнее. На этот раз мы оба понимали: нет никакой опасности, что момент улизнет.

Анат отпрянула и нахмурилась. Будто издалека до меня доносились ее слова:

— О, Рассел, ну что мне с тобой делать? — звучало это, скажем так, не совсем нежно.

Я уселся на запечатанный бочонок кленовой глазури. Счастье еще, что этот бочонок кленовой глазури был рядом.

Какое-то время я смотрел на линолеум.