Станислав Рудольф - Дальтоник

Мужчины собрали тарелки на пустой поднос и понесли в кухню.

Власта Пудилова уже стояла за кухонным столом в очках, с портновским сантиметром на шее. Большими ножницами она немилосердно кромсала ткань на маленькие прямоугольники.

— Что делаешь-то? — поинтересовался Пудил и осторожно поставил поднос с тарелками на мойку.

— Ты все равно не поймешь! — отрезала она.

Пудил пожал плечами, усмехнулся и потащил сына обратно в комнату к заманчивой бутылке, что все еще, никем не охраняемая, стояла на столике.

Алкоголь не замедлил вызвать приятные воспоминания. Пудил-отец с наслаждением рассказывал истории, пережитые с бригадой, и Станя терпеливо слушал. Наконец отец рассудил, что хотя бы символически следует оставить в бутылке немножко золотистой влаги, и провозгласил, что теперь самое время отправляться спать. Поднявшись с кресла, он покачнулся, но тут же выпрямился и, прочно встав на толстый ковер и буркнув сыну: «Покойной ночи!» — отправился в спальню.

Станя, приотворив дверь в кухню, спросил у матери:

— Чем-нибудь помочь, мама?

Освещенная лампочкой, Власта сидела за швейной машинкой и подрубала края материала крупными стежками. Не переставая шить — игла так и мелькала в ее пальцах, — она ответила:

— Нет, Станя, иди спать!

Станя тихо прикрыл дверь и ушел к себе наверх, не предполагая, что мать будет до самого утра сидеть за швейной машинкой, словно усердная белошвейка, которой велено за ночь сшить сказочный туалет.

К Йозефу Каплиржу ночь была не намного милосерднее.

Тонка, его жена, открыв Каплиржу дверь, когда он возвратился из школы, подняла лицо для поцелуя. Вот уже тридцать два года она требует этого проявления нежности, хотя знает, что поцелуй мужа не более чем машинальное прикосновение холодных губ, — но он, сделав вид, будто ему мешает мокрый воротник пальто, оставил жест без внимания. Тонка, тут же сообразив, что по дороге у него испортилось настроение, помогла ему снять пальто, раскрыла зонт, чтобы высох в коридоре, и принялась без остановки молоть всякую чепуху про то, что видела в магазине, пыталась шутить, хотя наперед знала, что муж ее непременно оборвет. Она даже обрадовалась, когда он цыкнул:

— Да прекрати же ты наконец!

Теперь Тонка могла скрыться в кухне, чтобы приготовить ужин для двоих. Ей редко приходилось доставать лишние тарелки или кофейные чашечки, с которых даже после стольких лет не стерлась позолота. Покойная матушка не экономила на ее приданом, и по сей день они с мужем еще вытираются полотенцами из голландского полотна и спят на льняных простынях. Тонка получила шесть смен постельного белья! Дочь аптекаря, она не только могла, она должна была позволить себе это, хотя и выходила замуж в трудное время. Пани Каплиржова накрыла стол в столовой на два куверта, тщательно разложила приборы: Пепа любит порядок во всем, и в мелочах тоже. Сегодня ей не хотелось давать ему повод к замечаниям или, более того, к ссоре, которая обычно выливалась в его весьма длительный монолог. Пани Каплиржова знала, что муж закрылся в комнате, где стоит его письменный стол и книжный шкаф из орехового дерева, что он, вероятно, достал коробки с коллекцией визитных карточек и перебирает их, как делает обычно, когда чувствует себя усталым.

Йозеф Каплирж действительно сидел на своем обычном месте за рабочим столом, над которым висела картина в облупившейся раме. Рукой не слишком талантливого художника была изображена южночешская деревенька: несколько вытянутых в длину строений с полукруглыми воротами для конных и небольшой калиткой для пеших. Картину эту Каплирж купил много лет назад на выставке в Индржиховом Градце, ибо это была его родная деревня. Стоила картина дешево. Родные деревеньки, мелькнуло у него сейчас в голове, — понятие, уходящее в прошлое. Теперь дети родятся в районных центрах, рожениц привозят туда со всей округи — бог их там разберет! Ушли времена, когда люди гордились знаменитыми земляками. Никого больше не интересует, кто и где родился. Человек обычно остается в роддоме всего несколько дней, пока не отвалится пупок или не исчезнет младенческая желтушка, а потом — фрр! — больше никогда в жизни не вспомнит тот маленький городок! К чему тогда указывать точное место рождения во всех анкетах и документах? Излишество! Те, кто придут после нас, находясь в вечном плену у времени, наверняка не станут утруждать себя этим.

Возможно, Йозеф Каплирж был бы более снисходительным к родному городу или деревне своего сына или дочери. Но судьба распорядилась так, чтобы четырнадцатая страница его удостоверения личности осталась незаполненной. Тонка не могла иметь детей. Пока они были молоды, у них не хватило смелости взять на воспитание чужого ребенка. Потом привыкли, что семья лишь они двое, и со временем перестали считать это одиночеством. Когда Каплирж женился, за его спиной было уже восемь семестров Академии художеств. Последних государственных экзаменов он, однако, не сдал, утверждая — в тех случаях, если приходилось объяснять причину, — что бросил Академию только потому, что его мать и два младших брата после смерти отца оказались в бедственном положении. Это было полуправдой. Вторая половина правды заключалась в явном отсутствии у него таланта, что, естественно, не было секретом для его учителей в Академии. Каплирж пошел преподавать в школу. В педагогах тогда нуждались, был он старателен, добросовестен, и директора школ — а он пересидел многих — с ним не знали горя. Но Йозеф Каплирж втайне мечтал о том, чтобы его не просто дружески хлопали по спине, встретив утром и увидав в коридоре новую стенгазету, над которой он тайком корпел в своем кабинете. Он жаждал общественного признания. Каплирж решительно не стремился попасть в местные знаменитости, он мечтал возвыситься прежде всего в своих глазах. Он мечтал ощутить сладость воздаваемой ему хвалы и смаковать ее долго-долго, чтобы отбить горький привкус своего фиаско в Академии. Но Каплиржа постоянно преследовали неудачи. Рядом с ним в учительском коллективе постоянно появлялся кто-то, кто был изобретательней, или кому больше везло, или человек, имеющий влиятельных знакомых. Их отмечали, их награждали. Каплирж же казался себе вечным запасным вратарем на случай, если основной выйдет из игры. Его бывшие коллеги стали уже директорами или по крайней мере заместителями, иные работали в роно либо получили звание «Образцового», а позже «Заслуженного учителя». Иногда ему казалось, что некто, кто многим сильнее его, спрятался в тени и появляется, как только ему, Каплиржу, выпадает шанс… Жажда успеха приняла уродливую форму, выросла до неимоверных размеров, хотя Каплирж умело это скрывал. Уже прошел его пятидесятилетний юбилей, и перевалило на шестой десяток. Ему пятьдесят три! Сколько у него осталось времени, чтобы уничтожить химеру и осуществить наконец свою мечту?! Годы, месяцы?.. Стоит ли ждать той минуты, того мгновенья, когда счастье, наконец повернувшись к нему лицом, ласково улыбнется? Или есть другие пути, о которых он не подозревает и напрасно теряет время на рождественские поздравления тем трем десяткам влиятельных особ, чьи визитные карточки столь заботливо хранятся в его коллекции? По партийной линии тоже никакого продвижения. Все знают, что Каплирж аккуратен и старателен, его избирали техническим секретарем, членом парткома. Что было, то было. Но не более.