Тобиас Вулф - Жизнь этого парня

– В следующий раз, когда он сделает это, убей его.

И затем он попросил снова передать трубку матери.

После того как она повесила трубку, я рассказал ей, о чем мы говорили.

– Звучит и правда здорово, – сказал она. – Но не полагайся сильно на это.

– Он сказал, что ты тоже приедешь.

– Ха! Вот о чем он думает. Я была бы сумасшедшей, если бы пошла на это.

Затем она сказала:

– Посмотрим.

Мать отвезла меня в Сиэтл на экзамен. Я прошел языковую часть утром и тут же начал нравиться сам себе. За кажущейся простотой вопросов по словарному запасу и навыкам чтения я разглядел их желание испытать мои интеллектуальные способности и всяческие попытки навести меня на неправильные ответы. Все эти фокусы показывали их самодовольство и провоцировали меня. Я хотел запутать этих пройдох, показать им, что я не так туп, как они обо мне думают. Когда старший координатор велел сдавать тесты, я вдруг почувствовал себя одиноко, как будто кто-то бросил меня в самом разгаре интереснейшего спора.

Другие мальчики, сдававшие тест, собрались в коридоре, чтобы сравнить ответы. Казалось, все они знают друг друга. Я не подходил к ним, но наблюдал с близкого расстояния. Они были одеты в помятые спортивные пальто и мешковатые фланелевые брюки. Белые носки торчали из коричневых мягких кожаных туфель. Я был там единственным мальчиком в костюме, крапчатом костюме, который ему купили по окончании восьмого класса; сейчас слишком маленьком для меня. И я был там единственным мальчиком со стрижкой «принстон». У остальных были длинные волосы, небрежно разделенные на пробор и свисающие слева через лоб, почти до глаз. Время от времени они откидывали голову, чтобы отбросить свободную прядь назад. Это было бы показательным штрихом небрежности и беспечности, если бы касалось кого-то одного, но это была форма, стиль, и я это отметил. Я также обратил внимание, как они общались друг с другом, их спонтанный хищнический сарказм. Это заинтересовало, взбудоражило меня. В определенные моменты мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не засмеяться. Когда они разговаривали, то иронично улыбались, поднимались на каблуках и откидывали головы назад, как ржущие лошади.

На математике я сидел нога на ногу, представляя, что учусь здесь, что эти красивые старые здания, заросшие настоящим плющом, на котором все еще висело несколько бурых листьев, – мой дом.

После ланча я пошел прогуляться по кампусу. Ученики этой школы еще не вернулись с рождественских каникул, и тишина была потрясающей. Я нашел лавочку с видом на озеро. Поверхность была серая, подернутая дымкой тумана. И до самого звонка на тест по математике я сидел нога на ногу, представляя, что учусь здесь, что эти красивые старые здания, заросшие настоящим плющом, на котором все еще висело несколько бурых листьев, – мой дом.

Артур ненавидел труд, который был обязательным предметом в школе Конкрита. После того как он сделал восьмую или девятую коробку из кедра, он не выдержал. Ему удалось договориться, чтобы во время этих занятий работать в школьном офисе. Я думал, он поможет мне, но он гневно отказался. Его гнев был мне непонятен. Я не понимал того, что он тоже хочет сбежать отсюда. Я не стал его прессовать и больше не доставал его этим.

Но несколько дней спустя он подошел ко мне в столовой, бросил манильскую папку на стол и ушел, не сказав ни слова. Я встал и взял папку в туалет, где закрылся в кабинке. Там было все, о чем я его просил. Пятьдесят листов стандартных школьных бланков, несколько чистых бланков табеля успеваемости и кипа официальных конвертов. Я засунул их обратно и вернулся в столовую.

Следующие несколько вечеров подряд я заполнял табели и заявления. Теперь они не казались мне такими уж сложными. Я мог позволить себе быть немногословным и скромным, описывая себя, зная, какими детальными будут мои рекомендатели. Когда это было сделано, я начал сочинять сопроводительные письма. Написал черновые варианты на обычных бланках, а затем напечатал финальные версии в табели, используя разные машины в печатной мастерской школы. Я набросал первые черновики решительно, с многочисленными зачеркиваниями и исправлениями, но никаких колебаний, как раньше, не испытывал. Сейчас фразы лились так легко, как если бы кто-то вдыхал их мне в уши. Я прочувствовал все слова, которые должны были быть высказаны. Я искренне верил, что пишу правду. Это была правда, известная только мне, но я верил в нее больше, чем в факты, выстроенные против нее. Верил, что в каком-то смысле, который нельзя проверить фактически, я был абсолютно примерным отличником. В том же ключе я верил, что был Орлом в подразделении скаутов и сильным пловцом, а еще мальчиком искренним и надежным. Это было мое представление о самом себе в той жизни, о которой я мечтал. И теперь оно обретало плоть и кровь.