Хулио Кортасар - Экзамен. Дивертисмент

– Ну что же, было чертовски здорово. В итоге Лауре повезло больше, чем мне. Вон та скульптурная группа, стоящая в дверях нашего дома, позволяет мне сделать данный вывод, не опасаясь ошибиться. Что касается меня, то страху я натерпелась преизрядно. А сегодня ночью я опять слышала голос Эуфемии.

– Ты – слышала?..

– Глупенький, во сне, конечно, во сне. Она сказала мне, что в «Хэрродс» – большая распродажа. Вот видишь, насколько моя голова забита тряпками, а не вашими высокими материями?!

– И как тебе Эуфемия?

– Ужас какой-то, Инсекто, это просто бесчеловечно. А ваш Нарцисс, по всей видимости, – классный чревовещатель. И самое страшное – это свечение над головой той девушки, ну этой, сестры Хорхе. Слушай, а может быть, это Вихили сами и подстроили? Зеркала там, лампы всякие? Эти двое, по-моему, те еще пройдохи. Добрый вечер, Хорхе.

– Ну что ж, Монья, верно, поздно уже, – поспешил я распрощаться, чтобы не дать ей возможности продолжить разговор на скользкую тему. – А мы с тобой, Хорхе, сейчас поймаем такси, и я тебя подброшу до дому… Да, Монья, держи. Отдашь дяде Роберто, опять чуть было не забыл.

Монья так и осталась стоять на месте, провожая нас взглядом, – остолбеневшая, держащая на повернутой вверх ладони португальскую марку. Я собирался поскорее выспросить у Хорхе, что он думает по поводу всех этих спиритических штучек, но, едва сев в машину, он принялся рассказывать мне о Лауре, да с таким воодушевлением, что у меня отпала всякая охота перебивать его. Я закурил сигарету и ощутил прилив злобы – сухой и краткий, горячий, как с пылу с жару полновесный бифштекс.

Когда обследование Кабальито было окончено, я попросил у Марты два дня на отдых. Она скрепя сердце предоставила мне эти «отгулы».

– Ладно. Хорхе хочет, чтобы я перепечатала на машинке его «Движения», – сказала она. – Завтра к обеду я их закончу, так что приходи на чай, а потом сразу поедем в Девото.

Я проспал десять часов подряд, – не столько из-за усталости, сколько следуя закону максимально возможного сохранения энергии. Поработав немного над статьей о Мантегацце, я позвонил Сусане, чтобы выяснить, как обстоят дела в «Живи как умеешь».

– Ну вы, ребята, даете! – Голос Сусаны звучал как-то озабоченно. – Вы куда все запропали?

Мне не понравилось, что меня воспринимают заодно с Вихилями, о чем я так прямо и заявил Сусане.

– Инсекто, да что ты говоришь! Вы ведь такие друзья!.. Впрочем, я в мастерской в эти дни и сама не была.

– Ты серьезно? – уже совсем одурев, переспросил я. – Понимаешь, тут столько работы навалилось… А как Ренато?

– Два дня дома не ночевал, – весьма неохотно призналась Су.

– Сколько? Два дня? Но ведь, наверное, он частенько так загуливает, да?

– Вовсе даже и нет. Слушай, Инсекто, мне нужно поговорить с тобой.

Мы потягивали горький мате, сидя на кухне. Из спальни до нас доносилось дыхание, непохожее на вздохи спящего Ренато. Я заметил, что дверь в студию закрыта, а Тибо-Пьяццини дремлет на кухне, чего раньше никогда не бывало.

Усталая и ослабевшая, почти некрасивая, Сусана подливала мне мате с сакральным мастерством старой служанки; некоторое время мы проговорили только о чаях. Сусане нравился «Южный Крест», я же отдавал предпочтение «Цветку лилии». Я пересказал ей несколько историй о мате, эти истории я слышал в Куйо и в Чако. Затем мы вспомнили шутку с обжигающей трубочкой для мате из «Мистера Джеймса» и с нежностью поговорили о Бенито Линче. Часы пробили половину шестого. Ренато спал.

– Он принялся писать в тот же вечер, – сказала Сусана. – Работал всю ночь напролет, выпроводив спать меня и мне вослед выставив Тибо-Пьяццини. В восемь его сморил сон, и мне удалось увидеть картину. Та фигура, что на заднем плане, уже закончена. Это сам Ренато.

Я звякнул чайником с мате, и этот звук почему-то меня изрядно перепугал.

– Значит, смерть Ренато решил присвоить себе, – сказал я. – Оказывается, это он просится войти в дом.

– Проснувшись после обеда, он сразу понял, что я видела картину, но говорить ничего не стал. Он вообще вел себя как-то странно. Даже про вас ничего не спросил, как обычно делал, вернувшись откуда-нибудь или проснувшись после сиесты. Знаешь, я только сейчас сообразила, что за все эти дни он ни разу не спросил, не заходили ли Марта и Хорхе. А они даже и не звонили.

– Он потом брался еще за работу?

– Нет. Днем спит или читает книжечку о Торресе Гарсиа. А по ночам уходит куда-то, ничего мне не говоря. Нет, он не сердится на меня – я-то это чувствую, – просто ему не хочется говорить. Однажды с ним уже было нечто подобное. Помнишь, когда Вихили болтали о том, что можно уплыть в Южную Африку на каком-нибудь сухогрузе. А на Тибо-Пьяццини он даже и не смотрит; сам понимаешь – это уже серьезно.