Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

Первые минуты в противогазной маске решают о жизни и смерти: герметична ли маска? Мне знакомы жуткие лазаретные картины: пострадавшие от газа, целыми днями выкашливающие сожженные клочья легких.

Осторожно, прижав рот к патрону, дышу. Газ ползет по земле, сплывает во все углубления. Точно мягкая, широкая медуза, стекает в нашу воронку, заполняет ее. Я подталкиваю Кача: лучше выбраться отсюда и залечь наверху, ведь газ именно в ямах и собирается. Но мы не успеваем, опять ураганный огонь. Кажется, грохочут уже не снаряды, а бушует сама земля.

С оглушительным треском в воронку обрушивается что-то черное. Грохается прямо рядом с нами – вырванный из могилы гроб.

Я вижу, что Кач шевелится, ползу к нему. Гроб долбанул четвертого в нашей воронке по вытянутой руке. Солдат пытается другой рукой сорвать с себя маску. Вовремя подоспевший Кропп резко заводит ему руку за спину и крепко держит.

Мы с Качем стараемся освободить раненую руку. Крышка гроба разбита, держится кое-как, мы легко срываем ее, выбрасываем покойника, он катится на дно, потом пробуем расшатать нижнюю часть.

К счастью, солдат теряет сознание, и Альберт приходит нам на помощь. Теперь можно не слишком осторожничать, мы работаем изо всех сил, пока гроб со вздохом не уступает подсунутой под него лопатке.

Светает. Кач берет кусок крышки, подкладывает под размозженное плечо, и мы обматываем его всеми своими индивидуальными пакетами. Больше мы сейчас ничего сделать не можем.

Голова в маске гудит, готовая лопнуть. Легкие напряжены, дышат все тем же горячим, спертым воздухом, жилы на висках набухли, кажется, вот-вот задохнешься…

Серый свет просачивается в воронку. По кладбищу гуляет ветер. Я приподнимаюсь над краем. В грязном сумраке передо мной лежит оторванная нога, сапог совершенно целый, сейчас я вижу все вполне отчетливо. Но вот несколькими метрами дальше кто-то встает, я протираю стекла, которые от волнения сразу же опять запотевают, смотрю – тот человек уже без противогаза.

Жду еще несколько секунд – он не падает, озирается по сторонам, делает шаг-другой, ветер развеял газ, воздух чист, и я, хрипя, тоже сдергиваю маску и падаю, воздух, как холодная вода, струится в меня, на глазах выступают слезы, волна накрывает меня, и я проваливаюсь во тьму.

Разрывы прекратились. Я оборачиваюсь к воронке, делаю знак остальным. Они вылезают оттуда, срывают противогазы. Мы подхватываем раненого, один поддерживает его разбитую руку. И поспешно уходим.

Все кладбище разворочено. Повсюду валяются гробы и трупы. Они убиты еще раз, но каждый из них, разорванных на куски, спас одного из нас.

Ограда разнесена в клочья, рельсы полевой железной дороги, выдранные из земли, искореженные, торчат высоко в воздух. У нас на пути кто-то лежит. Мы останавливаемся, только Кропп с раненым идет дальше.

Лежащий – молоденький новобранец. Бедро в крови; он до того измучен, что я хватаюсь за фляжку, где у меня чай с ромом. Кач перехватывает мою руку, наклоняется к парню:

– Куда тебя ранило, товарищ?

Тот показывает глазами, говорить нет сил.

Мы осторожно разрезаем брюки. Он стонет.

– Спокойно, спокойно, сейчас станет легче…

Если он ранен в живот, пить нельзя. Его не рвало, а это добрый знак. Мы осматриваем бедро – сплошное месиво рваной плоти и обломков костей. Попадание в сустав. Этот парень никогда больше не сможет ходить.

Смочив палец, я провожу ему по виску, даю глотнуть из фляжки. Глаза немного оживают. Только сейчас мы замечаем, что правое плечо у него тоже в крови.

Кач старательно раздергивает два перевязочных пакета, чтобы закрыть ими рану. Я ищу, чем бы замотать сверху. Ничего больше нет, поэтому я разрезаю штанину раненого еще выше, чтобы вместо бинта воспользоваться его подштанниками. Но их нет. Присматриваюсь: это давешний белобрысый парнишка.

Кач тем временем отыскал индивидуальные пакеты в карманах одного из убитых, и мы осторожно прикрываем рану.

– Сейчас принесем носилки, – говорю я парнишке, который не сводит с нас глаз.

Он открывает рот, шепчет:

– Не уходите…

– Мы скоро вернемся. Принесем для тебя носилки, – говорит Кач.

Невозможно понять, дошло ли до него; он хнычет, как ребенок, нам вслед:

– Не уходите…

Кач оглядывается, шепчет:

– Впору взять револьвер, чтобы это прекратилось!

Парнишка вряд ли выдержит перевозку, и вообще ему осталось лишь несколько дней. Все предшествующее будет сущим пустяком по сравнению с этими последними днями перед смертью. Сейчас он еще оглушен и ничего толком не чувствует. А через час превратится в кричащий комок нестерпимой боли. Дни, которые он еще может прожить, означают для него сплошное безумное мучение. И кому прок от того, проживет он эти дни или нет…