Борис Никольский - Непобедимая

Ясам подержал конверты перед глазами.

— Ты что, плохо видишь? — тревожно спросила девушка.

— Кто, я? Не сказал бы! Это от температуры! Ну-ка, нагнись, — произнес он совсем тихонько, и когда она наклонилась, неловко дотронулся до ее волос. — Ага, вот и косички… Я даже вижу золотые ниточки, вот они… А помнишь, как я тебя дергал за них? Это было в седьмом классе. Помню, на школьном вечере подошла ко мне твоя мама и сказала, что если я не перестану дергать тебя за волосы, она примет меры. Я тогда удивлялся, откуда она знает… Как-то в голову не приходило, что ты можешь наябедничать…

— Мне кажется, что это было страшно давно! — так же тихо ответила девушка с косичками. — Лет двадцать пять тому назад…

Вошла строгая медсестра и объявила, что свидание окончено.

Наступили тягостные минуты.

— Я вам буду сообщать о себе, — заторопился Ясам, — адреса я теперь знаю, — и протянул им руки.

Потом они повернулись к нам.

— До свиданья, — сказала девушка с косичками.

— Счастливо оставаться, — добавила черненькая, но тут же спохватилась и порозовела на секунду, — то есть я хотела сказать — счастливо поправляться! И скорее!

— Ну то-то же! — улыбнулся старший политрук. — Такие пожелания мы принимаем.

Сразу после их ухода Ясам потребовал, чтобы мы взяли по булочке. Мы всячески отнекивались, но он так разволновался, что пришлось уступить.

Был уже конец блокадного ноября, ремни подтягивались все туже и туже, но булочка, как ни странно, не вызывала желания немедленно ее съесть. Она казалась какой-то красивой игрушкой, которую можно поставить на комод или на этажерку. А вот кусок черного хлеба — это было другое, совсем другое…

— Когда хлеб становится вкуснее пирожного — это очень серьезный признак, — задумчиво сказал старший политрук. — Знаете, как говорили когда-то на Руси? Хлеб на стол, так и стол престол, а хлеба ни куска, так и стол доска!.. Мы ели его и не замечали. Это был, так сказать, аккомпанемент к борщу, сосискам, мясу, жареной картошке и прочему, и тому подобному. А сейчас хлебушко вышел на первое место. Да еще на какое… И все-таки мы выдюжим! — Кулак на его здоровой руке сжался до скрипа. — Кости вылезут, шкура обвиснет, а мы все равно будем воевать… Как, Ясамчик, а?

Ясам спал. Он заснул сразу, без всякого перехода.

— Устал, — понизил голос старший политрук. — Это хорошо, что спит. Скорее выкарабкается…

Ясам не обманул наших ожиданий. Он выкарабкался, хоть и не скоро, и снова пошел воевать. Сильно пострадал левый глаз. «Но ведь его все равно нужно прищуривать, когда берешь врага на мушку», — объяснял он врачебной комиссии…

Ранней снежной весной сорок второго года, неподалеку от города Тосно, который именовался тогда в сводках «населенный пункт Т.», эсэсовским автоматчикам удалось обнаружить и захватить, после неравной перестрелки, двоих наших разведчиков. Им связали руки и бросили в пустой холодный подвал, где недавно было овощехранилище. На другой день под усиленным конвоем их доставили в дачный поселок, где, видимо, размещался штаб какой-то эсэсовской части. И первый допрос, и все последующие отличались тоскливым однообразием.

— Вы есть один военный советский юнга, — говорил эсэсовский начальник, заглядывая в немецко-русский словарь.

— Допустим! Ну и что? — отвечал юноша в изорванном, окровавленном маскхалате, с трудом шевеля разбитыми губами.

Далее следовали предложения от имени германского командования, которому требовались некоторые уточнения на данном участке Ленинградского фронта. Разумеется, что такого рода услуги германское командование не забывает…

— Снилось мне это в три часа ночи!

Точно так же отвечал и второй разведчик.

— Что есть три часа ночи? — злобно скалился эсэсовец. Эти темные, загадочные слова, смысл которых не мог объяснить ни один немецко-русский словарь, приводили его в неистовство.

Допросы прервались. Снова темный, холодный подвал и банная шайка с полуразваренной свекольной ботвой, которую им спускали на веревке один раз в день. А кругом овощехранилища непрерывно ходят солдаты, притоптывая сапогами — ноги мерзнут!

Так прошло еще трое суток. И вот открылась наверху дверь. Надо выходить. Негнущиеся ноги с трудом одолели несколько заледеневших ступенек. Больно ударил в глаза солнечный, искрящийся, бело-голубой день. И сразу услышали они далекие, мощные, басовые раскаты. Волны этого дальнего грома с правильными промежутками катились над снежными полями. И все, кто был сейчас на улице — хмурые, небритые эсэсовцы, солдаты в продувных шинелишках, сторожившие подвал, — все они каким-то одинаковым движением опасливо поворачивали головы в сторону катящегося грома и точно нюхали воздух.