Борис Никольский - Непобедимая

«Я говорю, как комиссар», — подумал он и замолчал, прислушиваясь.

Вокруг стояла тревожная тишина…

За двадцать минут до выступления на Соботово к есаулу Козенко привели пленного. Казачий дозор захватил его в четырех верстах от этого разъезда. Задержанный — в сапогах, галифе, в кожаной тужурке, с биноклем на груди и в кожаной фуражке — выехал на лошади из леса и остановился в поле, оглядываясь и, видимо, поджидая тех, кто его сопровождает. Когда его отрезали от леса, он начал отстреливаться, но никого не убил.

Его сорвали с лошади, связали, бросили поперек седла, привезли на хутор возле Качановки, не развязывая рук, ввели в штаб. Есаул Козенко — жилистый коренастый казак в белой черкеске и черной рубахе со стоячим воротом — кивнул офицерам, рассматривавшим на столе карты: «Продолжайте, господа», — и подошел к пленному.

С минуту он хмуро оглядывал его, потом резко повернулся к казакам-конвоирам:

— Обыскивали?

Один из конвоиров протянул кожаную фуражку. В ней лежали найденные у пленного документы и номер газеты «Известия Воронежского Губернского Исполнительного Комитета». Деньги, карманные часы и бинокль казаки взяли себе.

— И с кем я имею честь? — спросил есаул.

Пленный молчал.

К дому кто-то подскакал на лошади.

Швырнув кожаную фуражку на стол, есаул выбежал из комнаты и тотчас вернулся.

— Еще подтверждение, — сказал он офицерам. — Эшелонов в Соботово определенно нет!

Офицеры поспешно встали и, на ходу складывая карты, вышли в соседнюю комнату. Молодой казак вынес оттуда шашку и подал есаулу. Пристегивая ее, тот кивнул на фуражку с документами:

— Захвати это с собой, — он взмахнул рукой и опять обратился к пленному. — Даю две минуты. Кто? Откуда? Куда ехал?.. Молчишь? Выводите!

Конвоиры подхватили пленного под локти и повернули к порогу.

— Молчишь? — в спину ему повторил есаул.

Обернувшись, насколько было возможно, пленный сказал:

— И опять-то вы слишком торопитесь, Филимон Никанорович!

— Что-о? — спросил есаул. — Откуда ты меня знаешь?

Он подскочил к пленному, заглянул в лицо.

— Постой, постой… Так ведь мы с тобою… Ты же… Ты…

Он метнулся к столу, вывалил на него содержимое кожаной фуражки, развернул одну из бумажек, другую и вдруг сгреб их все и бросился в соседнюю комнату. Сквозь дверь донесся его звенящий от сдерживаемого напряжения голос:

— Отставить! Все — отставить! — И срочно! Самому Константину Константиновичу [3] Генерал Мамонтов. … Захвачен комиссар дивизии Яков Чутковский! Да, да! Негодяй из всех негодяев! Я его знаю. Хорошо знаю. Очевидно, в Соботово весь штаб дивизии, вот он к нам и попал: вышел, как на прогулке… Но тогда отход эшелонов только лишь маскировка, а дивизия развернута вокруг Соботово!.. Держать под строгой охраной! И выяснить: может, Константин Константинович сами прежде допросят! Это ж такая удача!..

Для комиссара «строгая охрана» значило — всю ночь связанным валяться на соломе.

Что ждет его? Утром будут опять допрашивать, он опять будет повторять: раз Козенко не сдержал слова, отвечать не станет… Потом повесят… Как там Сергеев? Все еще окапывается вокруг Соботово? Оставляя его на разъезде, ошибки не сделали — такой там и нужен… А Козенко обрадовался — хочет свести счеты. Но какие же счеты? Просто они всегда были и будут на разных полюсах. Даже когда умрут.

Стемнело. Сменились часовые. На стол поставили лампу-коптилку.

Попросил пить. Не дали.

Освободить руки? Попытаться уйти? Часовых два: безусый парень — с ним можно б и справиться, — и казак лет сорока пяти — рыжий, усатый, приземистый. Двоих не осилить. За перегородкой еще человек десять…

Как затекли руки! Не дают пить. Это не пытка. Просто зачем давать пить, если все равно утром повесят? Обидно умирать в тридцать лет. И прожито, и сделано мало.

Стоп! О чем это они? Снарядом разбило подводу с кожами и мануфактурой… Мамонтов произвел в урядники какую то бабу… Теперь — о погоде, о семенах для озимого сева… Ну конечно же! О чем еще может говорить хлебороб в конце августа?.. Народ, видать, не из богатых. Заговорить? Может, завяжется беседа? Или момент уж упущен? Умолкли, думают?..

— Ни назад тебе, казак, ни вперед, — всяко комиссары порежут…

Кто это произнес? Ну да, тот из караульных, что постарше. А что, если ответить?

— Ну вот я — комиссар, — говорит он и удивляется своему голосу, чужому и хриплому. — Я — комиссар. И зачем мне тебя резать?