Георгий Караславов - Дурман

— Кричи, кричи на меня! — в ее голосе закипали слезы. — Я тебе добра не желаю, ты меня не слушай… Ты о других печалуйся, ты им верь, их слушай, они тебе покажут, где раки зимуют…

— О чем ты?

— Да вот о ней, — она махнула рукой, показывая на дом, — о которой ты больно заботишься.

Иван помолчал.

— Ну, в конце концов, часть имущества отойдет Пете.

— Отойдет, отойдет! Много ты понимаешь, — старая накинулась на Ивана, как разъяренная гусыня. Она уже не говорила, а шипела: — Наше добро, наше имущество она возьмет, возьмет Петину часть, а потом народит еще щенков, они на куски растащат Петину часть, и ему ничего не останется. — Она словно задохнулась от ярости, глотнула воздуху и прошептала: — А если его жизни решат, тогда по закону все ей отойдет…

„Жизни решат? — повторил Иван, и вдруг резкая волна его захлестнула — как же это?! Почему?! — Он все не мог понять реальность этой мысли. — Нет, это невозможно!“ — Опасения матери ему показались чудовищно-нелепыми.

— Тебе думать надо, не мне! — старая повернулась уходить. В ее голосе прозвучала угроза. — Мой конец уже близок, когда в землю зароете, ничего мне не нужно будет: ни добра, ни зла… А вот ты-то? Голым по миру пойдешь…

И медленно поплелась в дом.

Иван огляделся, как в полусне. Смеркалось. Звезды в небе уже вспыхивали одна за другой, как искры от огнива. На закате угасали последние светлые пятна. Все вокруг пугливо пряталось по темным углам. На сеновале сверчки начали свою вечернюю песню. Гнездо аистов на вершине Примовского вяза пусто чернело на фоне угасающего неба. Уже не слышно было радостного перешептывания длинноногих красавцев, хлопанья их усталых крыльев. Улетели аисты, и все вокруг опустело. Перед отлетом они долго совещались о чем-то, упорно и настойчиво готовили молодежь к дальнему перелету. Им нужно было много сил, чтобы перелететь через моря и долы, горы и равнины. Иван прислонился к веялке и невольно перенесся мыслями в далекое детство, в ту радостную пору, когда он с трепетом и волнением встречал дорогих гостей, вестителей весны. Тогда для маленького Ивана весь мир с его радостями и горестями оканчивался Марышкой рощей. Потому что за эту рощу улетали аисты в далекие и сказочные страны, страны грез и волшебных видений. Не знал он тогда, что в странах, куда улетели аисты, нет ничего сказочного, есть черное горе, рабство чернокожих негров, голод и болезни…

Во дворах по соседству все было тихо. Где-то далеко, на верхнем краю села, вдруг прозвенел чистый женский голос и враз умолк. Малтрифоновские собаки злобно забрехали, но кто-то пугнул их, и они тоже смолкли. С ближайших токов не доносилось ни звука. Все было прибрано до зернышка, кое-где лишь смутно желтели крупные тыквы да пустые головки подсолнуха. Время от времени только кто-нибудь протопает босиком по утоптанному гумну, и снова все смолкает. Иногда смутно доносились какие-то разговоры, брань, а то вдруг замычит корова. Но все эти звуки, шорохи, шелесты постепенно тонули в бескрайней тишине прохладного вечера. Работа кончилась, и все смолкло, как по команде. Под навесы сеновалов и амбаров прибраны вилы, лопаты, грабли и другой немуреный деревенский инвентарь. Усталые люди, разбитые неблагодарным трудом, разбрелись по домам и подклетям, повалились в тяжелом сне под навесами сеновалов. Сколько горя навалилось им на плечи, сколько разбитых надежд, какое отчаяние сжимало сердце. Прошли те времена, когда, провожая лето, трудное лето со всеми его заботами и тревогами, народ был уверен в куске хлеба на зиму. Еще не так давно люди еще надеялись, что старое доброе время вернется. Но в последние годы даже самые упрямые отчаялись и махнули на все рукой. Однако и на новый, единственно правильный путь, который мог их вывести к счастливой, спокойной жизни, встать не решались. „Историческая необходимость! — любил повторять Минчо. — Новое в муках рождается на свет“.

И нисколько не трудно терпеть и страдать ради рождающегося нового! Как радостно помогать при этих родах! Но тратить силы на грязные мелочи, путаться в тенетах глупых бабьих скандалов — вот что скверно, гадко и отвратительно…

Иван вздохнул. Тяжело жить, когда веришь в одно, работаешь для него, а мыслями не можешь оторваться от совсем другого, в котором увязаешь, как в трясине. Старая совсем сбила его с панталыку, и теперь грызет его червь сомнения. Повторное замужество Тошки не давало ему покоя. Проклятый раздел преследовал его даже во сне. Ему хотелось на все плюнуть и забыть, но не было сил. Одни и те же вопросы надоедливо липли, как осенние злые мухи. Какую землю возьмет? А скотина как же? Может, и от виноградника отхватит кусок?!. За все у него душа болела, прикипел он сердцем ко всему нажитому, не мог оторвать от себя. Мучило его не то, что часть их добра отойдет Тошке, ведь столько лет она была с ним рядом, была свой человек, да потом в конце концов все племяннику Пете достанется! Но он зеленел от одной мысли, что кто-то чужой, человек со стороны приберет их добро, нажитое потом и кровью, и все, над чем всю жизнь гнули спину старики. Заграбастает их нажитое, да еще посмеиваться будет: „Вы, дескать, варили, а я хлебать буду!“ Вот с чем не мог примириться Иван, не мог вынести. А то еще вдруг попадется какой-нибудь тип, с которым ни так, ни сяк, да начнет жилы из них тянуть, тут и смертоубийство может случиться… Что тогда? Старая одно знает: по закону возьмет. А правильный ли это закон? Вот в чем загвоздка.