Николай Студеникин - Невеста скрипача

Шурик не запомнил, как, внезапно очнувшись от тяжкой дремоты, он рвался к Батищеву — лупить за отсутствием Нины и ее милиционера его самого, лупить, если достанет сил, его огромную жену, бить в их доме стекла и топтать кладбищенские цветы, которые мешают дышать. Как рвался отыскать Витьку Бирюка и сказать ему, что он хороший человек, попросить прощения за бляху и еще выпить.

— Витька — товаровед, мама! — чему-то радуясь, кричал он. — Это хорошая должность! Она требует ума, мама! Витька и меня устроит! Если надо! Но мне не надо! Н-не надо!

— Грузчик он в «Электротоварах», твой Витька, — пыталась урезонить его мать, но Шурик ее не слушал, он продолжал твердить свое.

Он не запомнил, как, поддерживаемый маленькой матерью, дотащился и плюхнулся на пискнувшую кровать, как мать, тяжело присев рядом, стащила с его ног тесные сапоги и как она, забыв подняться с корточек, тихо плакала, держа в руках его потные портянки, черные там, где были пальцы.

К утру Шурик начал видеть сны.

Сначала мимо проносились какие-то обрывки. Они походили на кадры из мультфильмов, до которых Шурик с детства был большой охотник. Затем он близко увидел пухлые руки старшины Пригоды, измазанные ружейным маслом; закопченное лицо капитана Крухмалева; одетого в штатское Васю Танчика в незнакомом лесу, с дробометом в руках… Живая, чем-то удивленная селедка проковыляла куда-то на новых желтых аптечных костылях, беззвучно разевая рот, — будто бы зевала. Острая голова селедки была повязана белым платочком, который делал ее жутко похожей на престарелую бабку Мотю.

Потом Шурику долго снилась Нина. Он ворочался и тихонько постанывал во сне.

Разбудила его жестяная сухость во рту. Из распахнутой форточки тянуло предутренним холодком. Оттуда доносился резкий воробьиный щебет. Босые ступни прилипали к холодному полу. Шурик, покачиваясь, долго и жадно глотал холодную воду. От сухости во рту вода не избавила и жажды не утолила. Шурик потрогал гудящую, как колокол, голову и снова лег, чувствуя легкую тошноту и от выпитой воды тяжесть в желудке.

Во второй раз, уже окончательно, он проснулся поздно. Мать, поцеловав его, как в детстве, в лоб, уже успела уйти на работу, а воробьи за форточкой давно молчали. Пол был теплый. На нем лежали косые снопы солнечного света.

На кухонном столе под чистым вафельным полотенцем лежали тонко нарезанное сало, хлеб и маленькая дыня. На полотенце стоял неопрятный штамп МПС — память о тех временах, когда мать ездила проводницей.

Под дыней Шурик обнаружил записку. Буквы на ней, как на льду, разъезжались в разные стороны. Мать просила его никуда не ходить и обещала отпроситься с работы.

Шурик отложил записку и полоснул дыньку тупым ножом. Дынька квакнула и слишком легко подалась. Она оказалась гнилой. Шурику в нос шибанул резкий запах спирта. Его замутило. Он с отвращением выбросил дыньку в помойное ведро и вытер руки клейменым полотенцем. Есть ему расхотелось.

— Вот и кончилась моя законная любовь! — заявил он вслух и огляделся.

Увидел свои сапоги, вымытые матерью, выглаженный ею мундир, который аккуратно висел на плечиках, и едва не разревелся. Вздрагивая от жалости, вспомнил фиолетовые прожилки на руках матери и ее редкие волосы, сквозь которые просвечивала беззащитно розовая кожа.

Забывая задвигать на место ящики старого комода и не прикрыв дверцу шкафа, в которую покойный дядя Григорий вделал когда-то зеркало, вытащил брюки, рубашку и ботинки — довоенную свою форму. Брюки оказались коротковаты и узки, но налезли. Рубашка мала, но с закатанными рукавами выглядела еще прилично. Стельки в ботинках собрались завернуться винтом — от долгого неношения.

Торопливо, так, что лопались какие-то внутренние шовчики, Шурик напялил все свои старые одежды, но все еще чувствовал себя раздетым — настолько старая одежда оказалась легка и непривычна. Шурик мельком, не узнав себя, глянул в волнистое и мутное от старости зеркало и вышел из дому, забыв запереть дверь.

Куры, завидев его, шумно разбежались, а маленький петух еще долго клокотал, словно закипающий на слабом огне чайник.

Пустой трамвай, дребезжа и громыхая, довез Шурика до центра, и он, сам того не желая, очутился в толпе у витрин городского универмага.

Между стекол, на пыльном и крупном гравии, стояла томная женщина-манекен, попирая гравий слегка ободранной ножкой. Женщина, сделанная из папье-маше, была задрапирована в кусок яркого ситца, конец которого живописно свисал с ее тонкой, зазывно протянутой вперед руки. Рядом с ней, верхом прислонясь к стеклу, стоял стенд «Смотрите на экранах области». К нему были приклеены жирные фотографии — кадры из кинофильмов.