Василий Голышкин - Большая починка

Прибежали, расселись кто на чем, вытаращили друг на друга испуганные глаза и вдруг расхохотались над недавним страхом. Ну чего, дураки, убежали? Рабочего, что могилы роет, испугались. А еще значки «ШК» на груди носят — «Школа мужества». Рабочий человек вылез, а они — ха, ха, ха! — деру…

— Нет, — хмуро сказал Саша Павлов, и смех сразу погас, — это не рабочий. Это Мацук вылез. Мацук из «Утильсырья». Я его сразу узнал.

Мишка-толстый растерянно смотрел на свое звено и в толк не мог взять, что тут, собственно, происходит.

На окраине Зарецка, близ рынка, стоял маленький домишко с большой вывеской: «Палатка утильсырья». Это же подтверждал и рисунок: гигантская мясорубка, которую вертит веселый рыжий. В мясорубку сверху сыпятся видавшие виды самовары, чайники, кастрюли, тазы, чугуны, рукомойники, а из мясорубки выскакивают новенькие велосипеды, швейные машины, магнитофоны. При домишке был большой сарай. Все вместе, и домишко и сарай, напоминало речную картину: вьюнок-катерок тянет на буксире баржу. В барже-сарае хранился тот самый утиль, из которого рыжий с вывески добывал полезные вещи.

Заведовал палаткой утильсырья Мацук, человек-слон с малюсенькой, как у птицы, головкой. Вид у нег был ученый: гордый и задумчивый. Как будто Мацук все время думал о чем-то большом и важном. Он и думал о большом. Только не в переносном, а в прямом смысле слова — о большом количестве денег, которые мечтал заработать, заведуя палаткой утильсырья. Он никогда не спрашивал у себя, зачем ему деньги.

Есть на свете болезни, неподвластные докторам. Впрочем, от них и не лечатся. Наоборот, как можно хитрей скрывают. Одна из них жадность. Будущий заведующий «Утильсырьем» Илларион Мацук, в детстве Лира, заразился жадностью так. Ему раз, под праздник, купили сапоги. Лира надел и пошел на улицу похвастаться. Шел и скрипел.

— Как коты мурлычат, — с завистью сказал кто-то из ребят, глядя на сапоги, и тут же, чтобы не так завидовать, вздохнув, добавил: — Да не его «коты», батины. Отберут, как поносит, и в сундук запрут до будущего праздника.

Лира взвился, не снес подначки:

— Не батины, а мои.

— Докажь…

— Докажу…

— Докажь…

— Докажу…

И хотя диалог не отличался красноречием, улица, затаив дыхание, следила за его развитием.

— Нет, не докажешь…

— Нет, докажу…

— Нет, нет…

— Нет, да…

— Нет…

— Да…

Лира, чтобы доказать свою власть над вещью, мог поступить по обычаю, причинить себе какой-нибудь небольшой материальный ущерб: если фуражка — хлопнуть о мостовую, куртка — вывалять в пыли, сапоги — окунуть в грязь, — мол, моя вещь, что Хочу, то с ней и делаю. Так до него поступали все поколения уличных мальчишек.

Лира сделал по-другому. Он снял сапоги и кинул спорщику — носи. Спорщик опешил, а потом, чтобы проучить гордеца, взял сапоги и отнес домой. Одумается Лира и через час придет с поклоном: верни, мол. Не придет — мать к вечеру прибежит. А нет, так через день сам пекарь Мацук пожалует. Но, странное дело, ни через час, ни к вечеру, ни через день никто за сапогами не пришел. Тогда спорщик сам понес их в дом Мацуков. Но ему даже не открыли: какие такие сапоги? Знать не знаем…

— Лира где?

На крыльцо, печатая мучные следы, белый, как Дед-Мороз, вышел пекарь Мацук.

— В свое время явится, — сказал он и, зевнув, перекрестил рот. На сапоги он даже не посмотрел.

Дня три ждали ребята. На четвертый дождались. Лира вышел. Но это был уже не тот Лира, краснощекий добряк с булками, которые, бывало, торчали у него из всех карманов. Стоило друзьям потрясти его, и булки, на радость голодной улице, сыпались из многочисленных карманов сына пекаря, как груши с дерева… Лиру будто подменили. Если он лакомился теперь чем-нибудь, то украдкой, когда поблизости никого не было: вдруг еще попросят. Если звали поиграть в ножички, не шел. Знал, перочинных ни у кого нет, а свой давать жалел.

Что же случилось с Лирой?

Его не били, нет, когда узнали историю с сапогами. Его как путевого напоили чаем с пирогами и уложили спать. А утром Лира проснулся гол как сокол, на голом матраце под какой-то рогожкой. Ни ночной рубашки на нем, ни кальсон. Хватился штанов, нет и штанов. Лира позвал:

— Ма…

Явилась «ма» в каком-то странном рубище и горестно вздохнула: по миру, видно, идти придется, отец имущество бедным раздает. Его, Лирино, имущество уже все до ниточки раздал…

Лира вскочил, в чем был, и тут же, устыдившись самого себя, снова спрятался под рогожку. Так, ни жив ни мертв, со страхом прислушиваясь к тишине за стеной, провел он под одеялом два дня, не помня, что пил, что ел. На третий, проснувшись утром, глазам своим не поверил: перед кроватью, голенища набок, как два подгулявших молодца, стояла хромовая пара, другая пара, костюмная, висела на спинке венского стула. Здесь же лежало белье. Вошла мать.