Борис Могильнер - Березонька

Именно эта усмешка и доконала Соловейчика. Он поднялся из-за стола, шагнул к распахнутой фрамуге окна, извлек из кармана кителя портсигар, соря табаком, набил трубку, чиркнул спичкой. Та, вспыхнув, тут же погасла. Соловейчик резко обернулся:

— Говорите!

Очевидно, ему было сложнее, чем Давиду Исаевичу, вспоминать их первую встречу.

В тот день на рассвете Давид Исаевич проводил жену в институт. Не на занятия. Никто не читает лекций в такую рань. Член избирательной комиссии, Евдокия Петровна получила наказ явиться на свой участок до того, как придут первые голосующие.

Ступив на нижнюю ступеньку институтского крыльца, она обернулась, помахала мужу рукой в перчатке и торжествующе промолвила:

— Буду тебя ждать…

— И все?

— Разве этого мало?!

Вместо ответа Давид Исаевич обнял жену, приник губами к ее холодному лицу.

— Пусти. Увидят.

— Имею право! — озорно сказал Давид Исаевич. — Даже имею право голоса!

Молод был он тогда еще — и тридцати не стукнуло. Мнил, что только-только начинает жить.

— Смотри не забудь напоить чаем Леонтия, — произнесла Евдокия Петровна, высвободилась из его объятий и легонько оттолкнула от себя.

Входная дверь тяжело захлопнулась за нею, и через мгновение он увидел жену, проходящую по коридору к лестнице. Проводил Евдокию Петровну, постоял немного, улыбнулся, почесал подбородок и отправился в обратный путь.

Неожиданно повалил снег. Кругом стало белым-бело и тихо. Март был неровным. Несколько дней припекало солнце, снег было почернел и начал оседать, и вдруг зима принялась напоминать о себе. Ручьи покрывались снегом прямо на глазах. С Оки подул холодный ветер. Капризная была весна.

И все-таки это весна, несмотря на вьюги, непогоду.

Дома, раздевшись, Давид Исаевич прежде всего заглянул в крохотную комнату, в которой спал первенец, и в слабом свете зарождающегося утра увидел, что одеяло сбилось, а стриженая курчавая головка сына лежит рядом с подушкой, которую он обхватил руками.

Бесшумно ступая, Давид Исаевич пробрался к постели сына, поправил одеяло. Менять положение мальчика не решился — боялся разбудить его. Постоял немного над ним, прислушиваясь к его дыханию. Он испытывал чувство блаженства, к которому никак не мог привыкнуть.

Вдруг Леонтий приподнялся на локтях, открыл глаза, но тут же вновь опустил голову. Давид Исаевич, поправив подушку, погладил головку сына.

— Спи, малыш, рано еще.

И принялся готовить завтрак.

Чистить картошку он умел, снимал кожуру тонюсенькую, почти не глядя на клубень. И крошил ее быстро, стуча по разделочной дощечке из толстой фанеры проворным ножом. Без упрямства разгорелся керогаз — нисколечко не начадил. И хозяйка дома — они жили на частной квартире — не ворчала за тонкой перегородкой.

Когда сын проснулся, еда была готова.

Леонтию сразу же передалось праздничное настроение отца. Он так быстро сумел привести в порядок постель, умылся, оделся, что сам удивился этому.

— Ай да я! — воскликнул он, усаживаясь за стол и блестя глазенками. — На пятерочку с плюсом!

Поели весело. Со стола убирали вместе. Переоделись в лучшие свои костюмы. Давид Исаевич подошел к висячему зеркалу, чтобы причесаться. И тут Леонтий, внимательно поглядев на отца, присмирев, спросил:

— Па, ты воевал, сражался?

— Да, сынок.

— А где же твои медали и ордена?

Это был один из тех вопросов, которых Давид Исаевич ждал давно и которых боялся: не могли они не возникнуть в голове мальчика. Надо было дать ясный ответ. Он помрачнел. Несколько лет назад, когда его под конвоем увозили с фронта в уральские леса, Давид Исаевич впервые с ужасом подумал, что, наверное, настанет день — придется все объяснять сыну. А как, какими словами? Где их возьмешь? И вот этот день наступил. Тут не слукавить, не солгать.

По-своему расценил Леонтий заминку отца.

— В Праздники все надевают свои наряды и свои награды, — сказал он. — Правда же?

— Да, мой мальчик, — ответил Давид Исаевич, взглянул в обеспокоенные, ставшие большими глаза маленького человека. — Но у меня нет наград.

— Почему?

Часто задышал Давид Исаевич. Очень хотелось в этот миг приласкать сына, но чувствовал, что такого делать сейчас нельзя. Сдерживая волнение, он произнес:

— Лишили их меня…

— Очень было обидно, па?

И Давид Исаевич понял, что недетский этот вопрос не раз сын задавал себе и, по-видимому, по-своему ответил на него.

Они вышли из дому молча.