Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

На первом этаже они вышли из лифта и направились в приемное отделение.

— К нам только что поступила женщина восьмидесяти восьми лет. Скорая приехала к ее брату, ему восемьдесят один — у него инсульт. Принюхались — и прихватили с собой ее.

— А чем пахло?

— Увидите.

У женщины была только половина лица. Одна щека, до глазницы, и половина челюсти были съедены раком. Началось это четыре года назад с волдыря — она лечила его самостоятельно: мерку-рохромом, накладывала повязку и меняла ее раз в неделю. Они с братом жили в одной комнате, она готовила еду и убирала, и ни соседи, ни продавцы в магазинах, никто, видевший это, не заглянул под повязку и не вызвал врача. Это была худенькая, скромная, сдержанная старушка, вежливая, бедная, но с хорошими манерами, и когда Цукерман вошел в палату вместе с Уолшем, она подтянула больничную ночную рубашку — закрыла горло. И опустила глаза.

— Здравствуйте, сэр.

Уолш представил своего спутника:

— Это доктор Цукерман, стажер-гуманитарий. Миссис Брентфорд, позвольте ему взглянуть.

Цукерман был в больничном халате и шлепанцах, а борода его пока что не оформилась окончательно. У него не хватало двух передних зубов, и во рту было полно металла. Однако женщина ответил: — Да, конечно. Благодарю вас.

Уолш объяснил Цукерману, что происходит:

— Мы удалили струпья и час откачивали гной — все вычищено для вас, док.

Он подвел стажера-гуманитария к дальнему концу кровати и направил на рану карманный фонарик.

В щеке у нее была дыра размером с четвертак. Сквозь нее Цукерман видел язык, судорожно метавшийся по рту. И сама челюсть частично была видна — сантиметра три белой сверкающей, как кафельная плитка, кости. Все остальное, до глазницы, было куском обнаженной плоти — как кусок мяса, брошенный мясником на пол, для кошки. Он старался не принюхиваться.

В коридоре Уолша скрутил кашель, начавшийся от смеха.

— Что-то вы позеленели, доктор, — наконец выговорил он. — Может, вам лучше остаться при книжках?

Каждый день часам к десяти утра большие матерчатые контейнеры доверху наполнялись вчерашним грязным бельем. Цукерман несколько недель наблюдал за этими контейнерами и каждый раз, проходя мимо какого-нибудь из них, испытывал странное желание. В утро после устроенной Уолшем экскурсии, когда рядом никого не было и никто не мог спросить, что он такое вытворяет, он наконец засунул руки в кучу наволочек, простыней и полотенец. Он никак не ожидал, что будет столько сырого белья. Сила покинула чресла, рот наполнился желчью — ощущение было такое, словно руки его по локоть в крови. Словно он обеими руками дотронулся до зловонной плоти миссис Брентфорд. Он услышал, как в конце коридора завыла женщина, чья-то мать, сестра или дочь, и это был крик оставшейся в живых: «Она нас щипала! Она нас била! Обзывала! А теперь умерла!» Еще одна катастрофа — каждый миг, за каждой стенкой, за дверью, совсем рядом, худшее из всех вообразимых испытаний, боль — безжалостная и неотвратимо реальная, плач и страдания — вот чему человек должен бросить вызов. Он станет врачом миссис Брентфорд. Он станет челюстно-лицевым хирургом. Он изучит анестезиологию. Он организует программу по детоксикации, показав пациентам на своем примере, как избавляться от зависимости.

Пока кто-то в коридоре не крикнул:

— Эй, вы! Что это с вами?

Цукерман так и стоял, погрузив руки в белье выздоравливающих, страдающих и умирающих, а также тех, кто умер за ночь, и надежда его была такая же сокровенная, как непреодолимая тяга к далекому и никогда не отпускающему дому. Вот она, жизнь. И очень даже зубастая.

С того вечера он, как только к нему заходили поздороваться интерны, просил взять его с собой на обход. У каждой кровати он испытывал разного рода страх. Пациент рассказывал врачу то, что тот хотел узнать. Никто не утаивал ни скандала, ни позора — все в открытую, все на кону. И враг всегда был опасный и реальный.

— Мы вас немного постригли, чтобы все вычистить.

— Ничего страшного, — тихо и покорно ответила огромная чернокожая женщина с детским лицом.

Интерн аккуратно повернул ей голову.

— Доктор, очень глубоко было?

— Мы все удалили, — ответил интерн, показав Цукерману длинный, смазанный мазью шов за ее ухом. — Больше ничто не будет вас беспокоить.

— Да? Вот и хорошо.

— Отлично.

— А я… я увижу вас снова?

— Непременно, — ответил он, пожал ей руку и оставил ее покоиться на подушке, а Цукерман, интерн интерна, последовал за ним.