Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

А твой отец, гордится ли он тобой, считает ли он тебя достойным человеком? Сам себя Новак безусловно таковым считает — и точно знает: таким должен быть каждый. Одно из другого вытекает.

— Мой отец — простой машинист, он давно уже на пенсии, и знаете, каким был его вклад в сохранение чешской культуры, чешского народа, чешского языка — даже чешской литературы? Он дал родине неизмеримо больше, чем ваша шлюха-лесбиянка, которая, раздвигая ноги перед американским писателем, думает, что распахивает перед ним истинно чешскую душу. Знаете, как мой отец всю жизнь выражал свою любовь к родной стране? В 1937 году он славил Масарика [69] Томаш Гарриг Масарик (1850–1937) — президент Чехословацкой Республики (1918–1935), руководитель либеральной Чешской народной, затем Прогрессистской партии (1900–1920). и республику, славил Масарика как великого национального героя и спасителя. Когда пришел Гитлер, он славил Гитлера. После войны славил Бенеша [70] Эдвард Бенеш (1884–1948) — президент Чехословакии (1935–1938; 1946–1948), во время Второй мировой войны президент в эмиграции (с 1940). , когда того избрали премьер-министром. Когда Сталин сверг Бенеша, славил Сталина и великого чешского вождя Готвальда [71] Клемент Готвальд (1896–1953) — генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Чехословакии (1929–1945), в СССР возглавлял заграничный руководящий центр Коммунистической партии Чехословакии (1938–1945), президент Чехословакии (1948–1953). . Даже когда к власти пришел Дубчек, он — правда, недолго — славил и его. Однако теперь, когда Дубчека с его великим реформаторским правительством сместили, он и думать о нем забыл. Знаете, что он мне сейчас говорит? Хотите услышать, как рассуждает о политике истинный чешский патриот, который живет в этой маленькой стране уже восемьдесят шесть лет, который выстроил для своей жены и четырех детей приличный, удобный домик, а сейчас на почетном отдыхе, по праву наслаждается трубкой, общением с внуками, пинтой пива и компанией старинных друзей? Он говорит мне: «Сын, даже если бы кто-нибудь назвал Яна Гуса вонючим евреем, я бы спорить не стал». В таких людях живет подлинная чешская душа, — они настоящие реалисты ! Этим людям хорошо известно слово «надо». Эти люди не издеваются над приказами и не стремятся видеть во всем только плохое. Эти люди отличают, что возможно в маленькой стране вроде нашей, а что лишь глупое, маниакальное заблуждение, — эти люди умеют с достоинством покоряться нашей печальной исторической участи! Им мы и обязаны тем, что сохранили нашу любимую родину, им, а не чужакам-вырожденцам, самовлюбленным творцам, которые думают только о себе!

Таможню я прохожу на раз; мои пожитки столько раз перетряхнули еще в гостиничном шкафу, что теперь сумки кладут сразу на весы, а меня сотрудник в штатском конвоирует прямиком на паспортный контроль. Я на свободе, меня не привлекут к суду, не дадут срок, не посадят в тюрьму; судьба Дубчека, равно как и Болотки, Ольги, Зденека Сысовского, обошла меня стороной. Мне предстоит сесть на борт «Швейцарских авиалиний» и прямым рейсом отправиться в Женеву, а там пересесть на самолет до Нью-Йорка.

«Швейцарские авиалинии». Самые чудесные слова в английском языке.

Едва отступает страх, как его сменяет возмущение: как посмели меня выдворить из страны. «Что же еще могло заманить меня в эти унылые места, — говорит К., — как не желание остаться тут?» [72] Ф. Кафка «Процесс», перев. Р. Райт-Ковалевой. Тут, где в заводе нет такой чепухи, как чистота и доброта, где нелегко провести границу между геройством и пороком, где репрессии любого рода порождают пародии на свободу, а обида за историческую обездоленность будит в наделенных воображением жертвах фиглярские формы человеческого отчаяния, — тут, где гражданам раз за разом заботливо напоминают (а то вдруг у кого возникнут завиральные идеи) о том, что «отрыв от коллектива не одобряется». Я только-только начал вслушиваться в истории этого народа-рассказчика; едва начал избывать свою историю, стараясь по мере возможности без слов выскользнуть из кожи повествователя. Хуже всего то, что я лишился на удивление реальной коробки, доверху набитой рассказами, ради которых и нагрянул в Прагу. Мог явиться новый еврейский автор — и не явится; от его сочинений не останется даже слабого оттиска — ни на бумаге, ни в сочинениях других авторов, ни в сердце полицейского, взявшего на себя функцию литературного критика, ни в головах якобы сумасшедших студентов, живущих только ради искусства.