Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

– Взгляни, вот призрак розы. – Марджори притронулась к крупному холодному цветку, который скорее угадывался, нежели виделся красным – бледный двусмысленный лунный румянец. – И… о, это цветы табака пахнут. Разве они не прелесть!

– Мне всегда казалось, что есть нечто очень таинственное в таком вот продвижении аромата сквозь тьму. Кажется, он приходит из какого-то совершенно иного, нематериального мира, населенного бестелесными чувствами, фантомами страстей. Только подумать о духовном воздействии ладана в темной церкви. Чего уж тут удивляться, что люди верят в существование души.

Они шли в молчании. Порой случайно его рука вскользь задевала ее руку. Гая переполняло нестерпимое чувство ожидания – сродни страху. От этого он чувствовал себя почти физически больным.

– Ты помнишь, – внезапно заговорил он, – те летние каникулы в Уэльсе, которые наши семьи провели вместе? Это было, кажется, в девятьсот четвертом или пятом. Мне было десять лет, а тебе восемь или около того.

– Помню, конечно же! – вскрикнула Марджори. – Все помню. Там еще была такая смешная, маленькая, как игрушечная, железная дорога из сланцевых карьеров.

– А помнишь наш золотой прииск? Все те тонны золотистого железняка, которые мы набрали и упрятали в пещере, полностью уверенные, что это самородки? Каким невероятно далеким это кажется!

– А ты придумал чудесный способ, как проверить, настоящее это золото или нет. И все камни прошли твою пробу с блеском – как взаправдашние. Я помню!

– Этот общий секрет и стал началом нашей дружбы, как мне кажется.

– И мне тоже, – кивнула Марджори. – Четырнадцать лет назад… сколько же времени! И ты уже тогда взялся меня образовывать: чего ты мне только не наговорил про добычу золота, например.

– Четырнадцать лет, – раздумчиво повторил Гай, – и завтра я опять ухожу…

– Не говори об этом. Мне так отвратительно, когда тебя нет. – Она искренне позабыла, как восхитительно проводила лето, если не считать недостатка тенниса.

– Мы должны сделать эти часы счастливейшими в нашей жизни. Возможно, мы в последний раз вместе. – Гай взглянул на луну, и внезапно она представилась ему светящейся сферой, погруженной в бесконечность ночи, а вовсе не плоским диском, приставшим совсем-совсем рядом к стене. Это наполнило его бесконечной слабостью: он ощущал себя слишком незначительным, чтобы вообще жить.

– Гай, не надо так говорить, – взмолилась Марджори.

– У нас есть двенадцать часов, – произнес Гай задумчиво, – но это всего лишь время по часам. Можно в один час вложить все свойства вечности, а можно влачить годы и годы, как будто их и не было. Наше бессмертие мы обретаем здесь и сейчас: тут дело в качестве, а не в количестве. Я не стремлюсь к золотым арфам и чему бы то ни было такого же рода. Я знаю: когда я умру, я буду мертв – и не будет никакого после. Если меня убьют, то мое бессмертие будет в твоей памяти. Еще, возможно, кто-нибудь прочтет написанное мною, и я выживу в его сознании, тускло и отрывочно. Зато в твоем сознании я выживу целиком и полностью.

– А я уверена, что мы продолжим жить после смерти. Смерть не может быть концом. – Марджори осознавала, что уже слышала эти слова прежде. Где? Ах да, это же ревностная Эвангелина произносила их на заседании школьного дискуссионного общества.

– Я бы на это не рассчитывал, – слегка усмехнулся в ответ Гай. – А то, чего доброго, еще и сильно разочаруешься, когда умрешь. – Потом он сменил тон. – Я не хочу умирать. Я ненавижу смерть, страшусь ее. Только, наверное, в конце концов меня убьют. Все равно…

Голос его утих. Они ступили в туннель непроницаемой тьмы между кронами двух высоких грабов. «От меня не оставалось ничего, кроме голоса, – мелькнуло у Гая в голове. – А теперь голос умолк – и я исчез». Голос снова возник, низкий, быстрый, однозвучный, слегка задыхающийся:

– Помню, как-то я читал стихотворение одного из старых провансальских трубадуров, где говорилось о том, как в один прекрасный день Бог одарил его высшим счастьем: в ночь, что оставалась до ухода в крестовый поход, ему даровано было держать свою даму в объятьях – всю короткую вечную ночь напролет. Ains que j’aille oltre mer… Когда уходил я за море.

Голос снова умолк. Они стояли у самого зева аллеи, всматриваясь из этой стиснутой грабовыми берегами реки мрака в океан бледного лунного света.

– Какая тут тишь.

Они не говорили, они едва ли дышали. Их пропитало тишиной.

Марджори прервала молчание:

– Гай, ты хочешь меня так же сильно, как это всё? – Всю ту долгую бессловесную минуту она пыталась высказать эти слова, раз за разом повторяла их про себя, жаждала произнести их вслух, но немела – духу не хватало. И вот наконец она их высказала, отчужденно, словно бы через чей-то чужой рот. Она их слышала очень отчетливо и поражалась обыденности тона.