Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

— Ты не поняла, о чем я подумал.

— Ну и что дальше?

— Что будешь теперь делать?

— Не знаю.

— Останешься здесь?

Сюннива посмотрела на него.

— Я имею в виду, здесь, на острове? — сказал пастор.

— А куда ж мне деваться? Здесь мой дом.

— У тебя есть…

— Я всегда здесь жила, — сказала она, будто отрезала.

Пастор не смотрел на нее. В этот момент он не видел ни парнишку в шаланде, ни прибрежные скалы, ни дома, сгрудившиеся кучкой у пристани, ни пароходы, ни причалы, ни дымку, серым поясом окутавшую самые дальние островки. Пахло морем, солью, и запах смолы разнесся над всем проливом. Пастор стоял перед Сюннивой, но в мыслях был далеко-далеко, иногда улыбался, вспоминая рассказ о Марен Грипе и о незнакомом моряке, сошедшем на берег. «Мне кажется, будто это случилось совсем недавно, несколько часов назад».

— Ты понимаешь? — сказал пастор. — Прежде, чем я поеду домой, я хотел бы знать, откуда он появился. Он здешний?

— Нет, — сказала она.

— Марен видела его раньше?

— Никогда.

— Ты уверена?

— Я точно знаю, — сказала Сюннива.

— Он иностранец?

— Да.

— Это имело значение? — спросил пастор.

— Да, — сказала она. — Для кого-то имело значение, и очень важное.

— Жизненно важное?

Она не удержалась, чтобы не улыбнуться.

— Да.

— Но скажи, что же случилось?

— Ничего, он просто появился, — сказала Сюннива Грипе. — Просто он оказался там. Ничего другого. Появился у нас, но с тех пор все перевернулось, от прежней жизни не осталось и следа. Она заметила его. Она увидела его. И стала совсем другая. Да я и сама тоже вроде бы как заболела.

— Заболела?

— Все очень просто, — сказала Сюннива. — Проще не бывает. И я тут ни при чем. Я только наблюдала. Марен Грипе вдруг стала делать то, чего не положено делать.

Пастор обратил внимание, что она назвала дочь по фамилии. И еще он увидел, что Сюннива улыбалась.

— Я просто остолбенела, — сказала Марен Грипе матери, когда она увидела его внизу у засолочных цехов. — Он почему-то был там.

«Лео Тюбрин Бекк звали его, его, который ни разу не удосужился улыбнуться Марен Грипе, но он, да поможет мне Бог, был единственным, кто не смеялся над ней», — рассказывала мать ленсману [1] Ленсман — представитель полицейской и налоговой службы в пригородах и сельской местности. В данном случае начальник полицейского участка. .

Она стояла, согнувшись над корытом из оцинкованного железа и потрошила рыбу, а когда ленсман попытался выудить у нее, что же в действительности произошло, она отерла подолом блузки пот со лба, потом сказала: «Он был высокий и худощавый, коротко подстриженные рыжие волосы, кожа белая, чересчур белая, и когда он раскуривал трубку, я видела веснушки. Думаю, он пришел из Роттердама, во всяком случае, из Голландии. Я слышала, как он говорил на фламандском и английском. Когда он волновался, он говорил на ломаном, но понятном норвежском. Не слишком приветлив, но мне он все равно нравился. Носил синие фланелевые рубашки. Таких дорогих рубашек я в жизни не видела, серые брюки, цвета кокса и без единого пятнышка, а когда он наклонялся, чтобы поправить застежки на ботинках, он был такой гибкий и проворный, как зверек».

Сюннива Грипе выпрямила спину, поменяла воду в корыте и выбросила чайкам рыбьи потроха. Она осторожно подвернула юбку и стояла по колено в воде, и улыбалась чайкам, которые жадно кричали, пикируя к воде.

Пахло солью, рыбой, водорослями и смолой, она ополоснула руки и стряхнула воду: «Уже тогда я сочувствовала всем юнцам и наивным мужикам, которые уверились, что им непременно нужно помериться с ним силой, — засмеялась она. — Конечно, у нас нашлись такие смельчаки. Они думали, что научились драться, потому что без конца устраивали пьяные потасовки на лугу. Я сразу догадалась, что они затевают. Просто от безделья. Но они не понимали того, что справиться с ним могут только гурьбой. Я нутром чуяла — он не из толпы, а он вроде бы и не видел опасности. Хотя с самого начала было ясно, что добром не кончится. Наблюдая за ним, за его ночными прогулками между ресторанчиком и пароходом, мне показалось, будто он выучился владеть собой и укрощать себя, и потому страха настоящего не ведал. Но в этом и была его слабина, вот отчего я боялась за него. Он не был по-настоящему красивым, — сказала она и бросила мелкую треску в таз. — Для мужчины не опасно быть красивым, — добавила она. — Но не заметить его было нельзя. Женщины заглядывались на него. Бросали работу и смотрели. Мы боролись с собой, но поделать ничего не могли. Вот как обстоит дело! — сказала она и улыбнулась чайкам. — Я хорошо помню его руки, движения, походку. Таких красивых рук у мужчин я не видела, а когда он торопливо вышагивал по скалам, казалось, он летел по воздуху. Ни скрипа, ни звука от его белых деревянных башмаков, — объяснила она. — Я никогда раньше не видела деревянных башмаков белого цвета, я из-за них, этих белых башмаков, покой, можно сказать, потеряла на все четыре дня, покуда он был у нас. И ходил он по-особенному, не как другие моряки. Что за диво! — засмеялась она. — Я знаю, что и сама не могла отвести глаз от него. По нему не скажешь, что он поднимался на мачты или занимался такелажными работами, он был словно гостем на судне. Ходил всегда один и в ресторанчике сидел один, отдельно. Я долго думала, почему? Иногда он часами сидел не двигаясь, как статуя. И мне становилось покойно.