Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

— Еврей, грек или голландец, — рассудительно заметил старший Торпен. — Какая разница? Для нас никакой, да и для тетушки Альфхилд тоже.

— А что она сказала? — спросил ленсман.

— К… т… о…? — спросил Торпен, растягивая каждую букву, и ленсман понял, что он специально так делает, чтобы выиграть время для обдумывания.

— Что сказала тетушка? — повторил он.

— Марен была пьяная? — спросила утром тетушка Альфхилд, когда братья Торпен сидели на кухне и ожидали кофе.

— Не очень.

— Что она пила?

— Пиво и женевер. Больше женевер.

— Она спала?

— Спала, но не все время.

— У голландца.

— Нет, на стойке бара.

— А где был голландец?

— Стоял у окна. Говорил о польском пароходе. О парусах на польском пароходе. Он так важничал, когда пытался разузнать о такелаже на польском судне. Он бегал вперед и назад, от дверей к окну. У него ботинки с железными подковами. Поэтому мы знали, где он находился. Я просто взбесился от этих звуков.

— От шагов? — спросила тетушка.

— От стука, — пояснил Торпен.

— Он, что, скандалил?

— Я же сказал, что меня взбесил его топот. Он так важно вышагивал в своих черных сапогах, будто все принадлежало ему, даже наш ресторанчик. Будто он и остров наш купил.

— Что делала Марен?

— Она смотрела на него.

— Только и всего?

— Я мог бы взгреть его, — сказал Торпен.

— Почему же ты не взгрел его? — улыбнулась тетушка. — Видно, он такой здоровяк, что ты испугался? Хоть один раз в жизни поступил разумно.

— Он среднего роста, худой и еще у него веснушки.

— Немного выше среднего, — уточнил младший Торпен. — Он толстый. Никогда не встречал иностранца, чтобы был толстый и так мало говорил.

— Помолчи немного, — сказал старший.

— И другие посетители тоже смотрели на него. Пялили глаза. Уж я-то знаю, меня не проведешь, — сказала тетушка.

Она позвала сестру, которая все еще сидела на втором этаже и приводила себя в порядок. Здесь, на кухне, они слышали каждый ее шаг. Вот она передвинула кровать и поставила ее у двери, закрыла окно, налила в таз воду и опрокинула стул на пол.

— Сиди теперь спокойно, — сказал Торпен. — И не зевай. Она сейчас придет. Чтоб с места у меня не сошел, понял!

Он указал на кухонную скамейку.

— Можно мне сидеть здесь? — сказал младший Торпен.

— Были другие женщины в ресторанчике, кроме Марен? Отвечай мне, да или нет, — сказала тетушка.

— Только она.

— А что она делала?

— Она расстегнула блузку.

Тетушка всплеснула руками: «Так-таки и расстегнула?»

— Блузку! — прервал ее Торпен.

— Прямо при всем честном народе?

— Да, она стояла у стойки бара.

— Ну и дела, — сказала тетушка. — Марен Грипе уж точно спятила!

Пытаясь получить хотя бы небольшое представление о том, что он написал, уж не говоря о том, что произошло, полицейский написал новое донесение. Но новое донесение точь-в-точь повторяло старое, так что он в сердцах бросил бумаги и пошел домой.

Ленсман чувствовал себя так плохо, что на него напал кашель и начало мельтешить в глазах, когда он смотрел через окно в сторону засолочных цехов. Когда случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, жители острова собирались под навесом у засолочных цехов и негромко обсуждали происшедшие события; ленсман приблизительно знал, о чем они говорили, и что он должен сам предпринять.

Полицейский написал донесение столь подробное, что ленсману показалось, когда он сидел и клевал носом над чашкой горячего кофе, что над ним просто издеваются или за что-то мстят, — может, за то, что он пытался скрыть от полицейского, что первые две чашки кофе он вынужден был держать обеими руками, чтобы не заснуть.

Он думал о Сюнниве Грипе.

Он рассердился, когда в донесении полицейского прочитал, что на задворках дома Якоба расхаживали вперевалку семь куриц, хрипло кудахтавших по утрам. Перед домом был палисадник, там стоял каменный стол, где в хорошую погоду сидели и ели под зонтиком, и он почти ясно видел тазы с камбалой и зеленым луком пореем, дымящиеся в тени зонтика, и островитян, которые сидели вечера напролет и пили холодный сок, принесенный из подвала. Он знал, что Сюннива умела молчать, однако не пропускала ни одного слова в разговоре. Последние восемь лет она жила во флигеле: так они называли небольшую пристройку к дому…

Он видел, как наяву, двадцать фруктовых деревьев, все сливовые, за которыми Сюннива ухаживала с тех пор, как один боцман подарил ей на память сливовые косточки, дар из далекой Бразилии. Она посадила деревца, когда была еще молоденькой. Сколько помнят жители острова, это место всегда называлось «Соблазниловка», а когда она сажала деревья ранней весной, соседи злорадно смеялись над ней.