Эми Фридман: Два лета

– Я позвоню, – обещаю я. – И письмо тоже пришлю. И проверяй инстаграм ненормально часто.

Руби смеется. Я открываю дверь машины и выхожу в сутолоку на тротуаре. Легковушки и такси не двигаются, двери распахнуты, будто рты, люди выгружают багаж и громко прощаются. Холодный дождь хлещет по коленям и ступням, и я жалею, что на мне лишь шорты, вьетнамки, футболка и худи. Я застегиваю ее на молнию, огибаю машину, достаю из багажника чемодан и тащу его за собой к раздвижным дверям терминала.

Потом я останавливаюсь и оглядываюсь назад. Так и хочется вытащить камеру и снять автомобиль Руби под дождем. Последний кадр перед отъездом. Но машина трогается, шурша дворниками по лобовому стеклу. И даже без часов перед глазами я понимаю, что время несется вперед. Я делаю глубокий вдох и вхожу в неоново-яркий аэропорт.

«Иди», – сказала Руби. Адреналин подскакивает, я начинаю продвигаться сквозь толпы путешествующих, воздух наполняет гул разговоров на иностранных языках. Как-то получаю посадочный талон и сдаю чемодан в багаж. Я раскраснелась и горда собой, пораженная своей самостоятельностью. До этого одна я летала лишь раз, во Флориду, на выходные к бабушке с дедушкой. Все остальные поездки были с мамой.

Мама! К горлу подступает ком, и я спотыкаюсь о колесики чьего-то чемодана. Руби велела не думать про маму. Но пока я несусь к линии безопасности, только о маме и думаю. Представляю, как она сидит в опустевшем доме, поправляет свои черепаховые очки, смотрит на дождь за окном. Переживает ли мама из-за того, что мне предстоит лететь в такую плохую погоду? Жалеет ли, что я уехала, не помирившись с ней? Что я вообще уехала?

Я вспоминаю, как с сумками заскочила в кухню, боясь опоздать и сияя. Готовая. Мама стояла, опираясь на стол, глаза опущены, лицо бледное. Даже еще не обулась. У меня внутри все оборвалось. Я знала, что от этой поездки мама не в восторге, и с того самого дня, когда отец пригласил меня, она вела себя странно. Я могла бы притвориться, что не замечаю. Могла бы выйти и направиться к машине. Но это было все равно что насыпать ей соли на рану. И я спросила, что случилось. «Я… – Она кашлянула. – Говоря по правде, Саммер, я не уверена, что тебе стоит ехать». Я почувствовала, как кровь стынет у меня в венах. «Я не уверена, что ты полностью готова. – Снова покашливание. – Боюсь, тебя ждет… разочарование. Ты же знаешь, какой он…»

Во мне все закипело. Он – это мой отец, злейший враг мамы. Меня бесит, что он бесит ее. Да, они разошлись, когда мне было одиннадцать лет, – брак распался, семью будто рассекли надвое. Отец уехал в Европу, а мы с мамой остались жить в своем скучном Хадсонвилле, штат Нью-Йорк. Да, с тех пор папа мало присутствовал в моей жизни, изредка то письмо пришлет, то по скайпу позвонит. Однажды он даже появился в Хадсонвилле и пригласил меня в кафе. Обед был недолгим, беседа – поверхностной: «Как в школе? Ты так выросла! Солнышко, мне нужно бежать», после чего отец снова исчез.

Однако я не обижаюсь на отцовскую необязательность: в конце концов, он же художник. Причем знаменитый. Конечно, не настолько, чтобы о нем слышал, например, сотрудник службы транспортной безопасности, дающий мне сейчас рукой сигнал пройти через металлоискатель. Но достаточно знаменитый, чтобы его большие яркие картины висели в музеях и галереях. И достаточно знаменитый, чтобы его иногда упоминали в статьях. Помню, как в прошлом году я гордилась, увидев имя «Нед Эверетт» в разделе искусства газеты «Нью-Йорк Таймс», а рядом фото отца, такого красивого в своей вымазанной красками одежде.

Вообще-то знаменитым художником папу сделал мой портрет, который он написал, когда мне было одиннадцать: светловолосая девочка с большими глазами стоит посреди придуманного им макового поля. Сама я никогда не видела этой картины, она выставлена в галерее на юге Франции. Как раз туда – так вышло – я и отправляюсь этим летом.

От радостного волнения сердце колотится быстрее, и я, покончив с линией безопасности, несусь дальше. Я лечу во Францию! Не только для того, чтобы увидеть «мою картину» (так я про себя ее называю), но и для того, чтобы наконец повидаться с отцом и по-настоящему провести с ним время. Я почти бегу к своему выходу на посадку, сумка-шопер подпрыгивает на боку, и я вспоминаю письмо, которое отец прислал в апреле и которое изменило мою жизнь.

«Солнышко, – писал он, – не могу поверить, что тебе этим летом исполнится шестнадцать (как быстро летит время!). Приезжай ко мне, отпразднуем вместе! Ты, наверное, знаешь, что я почти все время живу в Париже, но лето провожу на юге Франции, в изумительном краю, который французы называют Провансом. У меня большой загородный дом, наша улица выложена брусчаткой, и друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится. Мы будем греться на солнышке, есть круассаны и общаться. Как ты на это смотришь?»