Евгений Белянкин - Танец любви

Первым поднял голову вихрастый Пашка Скобелев.

— Дневальный, погода?!

— Солнечная.

— То-то! — И Пашка скомандовал: — Братва, аль мы не кадеты, чтобы всякой металлистской швали не дать отпор?!

Собственно, этого все и ждали. Моментально сбросив одеяла, возле койки Пашки собрались наиболее авторитетные и жаждущие драки пацаны: обсуждение, начатое еще на самоподготовке, продолжалось. На коротком военном совете были выработаны все необходимые условия, обозначено время — конечно, суббота, сразу после ужина…

Вот тут-то самое неприятное выпало на долю шустрившего Димки Разина: будто специально Пашка подсунул его под неприятеля. Ему вменялось отнести ультиматум суворовцев уличной банде. Все понимали, чем это грозило Димке. Скобелев торжествовал. Камикадзе! Ему казалось, что лучшего никто придумать не смог бы…

Димка знал, что отступать перед братвой нельзя. Взглянув на Глеба, как на спасительную соломинку, он молча и внешне спокойно взял лист бумаги, на котором ребята корявыми буквами начеркали: «Эй вы, ржавые побрякушки и подонки, приходите в субботу после ужина — мы из вас сделаем металлолом…»

Разин с трагическим лицом подошел к Вербицкому; тот забавно обнял приятеля.

— Не горюй, Димон! Мы их всех уложим, плашмя, по четыре…

Димке от этого легче не стало: он, видимо, надолго запомнил лукавый взгляд Пашки. Что ж, быть избитым — это, пожалуй, лучше, чем презрение ребят, которые никогда не простят трусости.

Тарас Парамонов с горящими глазами сел на постель Разина; мальчишка рвался в бой и потому в его голосе был заговорщицкий тон:

— Ну и везуха! Я пойду с тобой, Димка. Посмотрим на их «веселые» физиономии.

Тарас был уверен, что ультиматум повергнет металлистов в шок.

Глебу Сухомлинову стало смешно. Эх вы, слепые котята!

Преподаватель истории Филипп Сергеевич Лукин ребятам нравился — человек он добрый, беззлобный, а главное, знал тысячу разных историй, которыми умело разбавлял свои уроки. Суворовцы считали его умудренным жизнью, а потому прозвали Лукой-мудрецом, на что он, узнав об этом, не обиделся, а всего лишь серьезно покачал головой:

— Придумают же, травчатая мелкотня.

Бывал он и резким, но ребята на него не обижались. Лукин не пытался казаться лучше, чем был на самом деле, и пацаны, народ ловкий и, как пескари, премудрый, весьма точно схватили его суть: мужик он свой.

Лукин баловался скрипкой и даже однажды на празднике выступил в суворовском клубе; хлопали ему изо всех сил, не жалея ладоней. И довольный Филипп Сергеевич потом улыбчиво говорил:

— Все они понимают. И музыку хорошо чувствуют, возраст такой! Но душой ленивы. Виноваты мы, взрослые, не научили самовыражению.

На этот раз Филипп Сергеевич на урок истории принес скрипку, которая, оказывается, ему досталась от отца. Пустив инструмент по классу, он между делом рассказал ее историю: к отцу она попала на фронте. Увидел он ее у связистов. «А ну-ка, ребята, дай погляжу. — Взял инструмент и ужаснулся: — Боже, да это же клеймо мастера Якоба Штайнера!» Солдаты, конечно, о скрипичном мастере ничего не ведали, но командир роты в этом деле разбирался. Ротный бережно взял скрипку и подрагивающими от волнения пальцами взял аккорд…

— Мазурка ля минор, — объявил капитан, и все в землянке стихли…

Однажды связисты сами принесли скрипку ротному.

— Мы что, в этом деле так, колхозники. Берите, товарищ капитан. Уж больно она в ваших руках поет здорово!

…Филипп Сергеевич бережно взял инструмент и победно посмотрел на ребят, притихших за столами.

— Венявский. Мазурка ля минор…

Сергей Карсавин, Мишка Горлов и Макар Лоза, и Саша Вербицкий, и даже Костя Шариков — весь класс с округлившимися глазами слушал историка. Вот это мужик! До слезы пробирает…

Лука-мудрец осторожно положил скрипку на стол и мягко улыбнулся.

— Вот у этой скрипки, как видите, фронтовая судьба… В Александро-Невской лавре Ленинграда, в Некрополе мастеров искусств похоронен инженер-генерал Цезарь Антонович Кюи, военный ученый и музыкант. Кюи никогда не расставался с музыкой. Вот я и думаю, господа суворовцы должны чувствовать музыку. Иначе душа их будет грубая, пэтэушная. А с грубой душой, сами знаете… солдатчина. Она, к несчастью нашему, существует…

Это был последний урок, и ребята настроились на мажорный лад. Даже Пашка Скобелев, расправив накачанные плечи, сладко потянулся.

— Лепота!

И вот тут-то случилось непредвиденное. Не успел прозвенеть звонок, как по широкой мраморной лестнице вбежал маленького роста шустрый суворовец. Раздался воинственный пискливый крик: