Николай Сказбуш - Поселок на трассе

Гена Петровича на этой новостройке привлекли размах проекта, возможность развернуть в дальнейшем строительство поликлиники, подлинный институт красоты, манил возникающий на пустыре город. Коридоры, заваленные батареями отопления, телефонные аппараты без проводов, провода без телефонов — все осталось позади, уладилось, стало на свое место. Самым тяжким оказалось призвать и перебросить косметичек из города в район. Когда Геи Петрович вспоминал, как переезжала Елена Дмитриевна Бубенец с мужем, игравшим на тромбоне в ресторанном ансамбле, с кошкой сиамской породы, собакой Тигрой, увешанной медалями всех собачьих выставок, у него начинался тик.

Елена Дмитриевна Бубенец была косметичкой по призванию, мастером, поэтом своего дела, но характером отличалась строптивым, от малейшего замечания приходила в раж:

— Хоть сам бог, в чем дело? Никто, кажется, не умер! Вот сяду и не сдвинусь!

Сухопарая, с манерами опереточной цыганки, с хрипловатым голосом боцмана-отставника, Елена Дмитриевна, судя по всему, должна была бы разогнать всех посетителей, но к ней всегда просились на прием, сидели в очереди. Эта исступленная, черноглазая чертовка, донимавшая Гена Петровича истериками, умела-таки работать. За своим столиком, на своей сцепе она обретала вдруг дар ласкового слова, убедительной речи. Ее зычный голос приобретал воркующие оттенки; она священнодействовала, колдовала. Умела с сослуживцами ладить. А могла нагрубить и послать под горячую руку. Невзирая на лица.

— Хоть сам бог!

— Одно из двух… — багровел Геи Петрович.

— Я вас поняла, — сухо отзывалась Елена Дмитриевна, и они расходились по своим углам, понимая, что это самый лучший выход из создавшегося положения.

Только однажды Елена Бубенец высказалась до конца:

— Я вас давно раскусила, вы деспот, демагог, неуловимая штучка, мелькаете между конференциями и симпозиумами, люди ждут, верят вам, а вы!.. Только и знаете — выбивать, выколачивать!

Салон замер, решили — ну, конец!

Вечером Ген Петрович укатил добывать и выколачивать.

А наутро пошло по-старому:

— Хоть сам бог!

— Полный сеанс? — Елена Бубенец окинула Эльзу Захаровну взглядом мастера — перед ней был кусок глины, из которого предстояло сотворить осмысленное существо.

— Так, слегка, общий вид. Спешу. Будут люди.

«Будут люди» вырвалось невольно, когда в зеркале встретились их взгляды.

«Смотрит, будто народный заседатель», — с досадой подумала Эльза Захаровна. Не раз говорила себе, что не сядет в кресло к этой зловредной бабе. Эльзе Захаровне не терпелось сказать что-нибудь колкое или как-то возвысить себя, намекнуть, что ждут видных товарищей, машины подкатят к воротам, но проговорила вкрадчиво:

— Пожалуйста, если возможно, помягче. У меня нестерпимое раздражение кожи.

— Энергичные движения дают необходимый импульс, — со своей всегдашней невозмутимостью отрезала Елена Дмитриевна. — Ток собственной крови наилучшее спасительное средство. Мало двигаемся, замораживаем кровь.

«Какое ей дело до моих движений, — негодовала Эльза Захаровна. — Намекает на что-то?»

— Но вы уж, Еленочка, постарайтесь помягче, — устроилась поудобней в кресле Захаровна, — постарайтесь, пожалуйста.

В этом «постарайтесь» легко угадывалось «отблагодарю».

Елена Бубенец выпрямилась, схватила со столика пинцет, взмахнула пинцетом, точно хотела ущипнуть Захаровну за нос; швырнула пинцет на столик, принялась работать, разгоняя замороженную кровь, поглядывала на клиентку холодно и даже обратилась к ней с официальной сухостью — товарищ Таранкина…

— Товарищ Таранкина, сядьте, прошу вас, ровнее, мне неудобно работать!

И снова взгляды схлестнулись; но дело спорилось, женщины умолкли, связанные взаимной неприязнью и верой в чудо мастерства.

Мгновение покоя, мгновение тревоги, Эльза Захаровна смотрит в зеркало, свершится ли преображение?

Жажда молодости в сорок с лишним лет!

Квадратное окно насыщено светом, Елена Дмитриевна отвоевала самую солнечную кабину; кресло повернуто спинкой к окну — лицо остается в полутени, смягчающей образ. Но за окном предельно четкое очертание вещей; зеркало повторяет уходящий день, линии дорог, углы железобетона. И черное воронье, качающееся на гибких ветвях. Над гнездами. Дубы бурей повалило, кресты с церквей снесло, а воронье галдит себе над уцелевшими гнездами.

Эльза Захаровна опускает глаза, чтобы не видеть черных птиц.

Готовясь к новой процедуре, Елена Бубенец отошла к столику, перебирая инструмент. Эльза Захаровна откинулась на спинку кресла, мягкого, удобного, забылась на миг, сказалось утомление, сутолока города, дороги, и вновь перед ней лицо этого парня со шрамом, прикрытым подусниками, долгое, долгое мгновенье…