Леонид Огневский - На другой день

После тревожных месяцев отступления Дружинину посчастливилось испытать и радость первой победы. В родном Подмосковье, на земле безмятежного детства. Потом в какой-то полусожженной деревеньке, уже на Смоленщине, его ранило. Очнулся в полевом госпитале, битком набитом ранеными бойцами. А раненых и контуженных несли и несли. Укладывая на койку вихрастого сержанта-танкиста с обожженным лицом и вытекшими глазами, навзрыд плакали две молоденькие санитарки; в молчаливом окружении седоусых врачей умирал после операции обросший серой щетиной бороды капитан-летчик. В классной комнате сельской школы пахло лекарствами и гнилью незаживающих ран.

Но в широкое окно госпиталя-школы уже припекало солнце. Не весеннее, только февральское, но в нем уже играли соки новой весны. Скоро на уцелевших от пожара березах и липах загалдели грачи. А набухшие почками ветки сирени все смелее дотрагивались до зеленоватых стекол в окне; пришло время, дерево залопотало листвой. Ну о чем оно могло говорить, если не о возвращении жизни?

Павел Иванович пристально следил за каждым шагом весны. Шла она с дождями и грозами, расстилая по лугам за извилистой речкой атласные травы, испещренные огоньками жарков. А однажды под самым окном закачались на коротких стеблях солнечные головки одуванчиков. В другое утро появились белокрылые бабочки и облепили зацветшую сирень… Видел ли когда-нибудь раньше такое Дружинин? Видел, конечно, а любил по-настоящему только теперь. Ведь то, чего много, что безусловно твое, иногда даже не замечаешь.

Простреленная нога зажила, зарубцевались раны на спине и плечах, боли кончились, и страстное желание жизни, борьбы вновь овладело Дружининым. Враг еще оставался на русской земле. Где-то там, за лесами и реками, где слышна чужая, ненавистная речь, изнывают в неволе Наташка и Анна. Долго ли он может слушать увещевания врачей: «Еще следует полежать»?..

В предписании значилось — в артдив. Новое подразделение Дружинин отыскал на закрайке ольховой рощицы. Впереди, за бугром, догорала деревня, артиллеристы беглым огнем поддерживали наступление пехоты. Командир дивизиона, в плащ-накидке поверх шерстяной гимнастерки, сидел на борту окопчика, глядел в бинокль на пожар. Оттуда доносились хлопки ответных выстрелов. Немецкие мины рвались, не долетая, булькающие в воздухе снаряды ложились с перелетом, в лесу; над ольховником взлетал коричневый перегной, ветки. Два снаряда почти дуплетом шмякнулись в болото поблизости, и командир артиллеристов оторвал от глаз бинокль, прислушался.

— Ну, черт с ними, — наконец сказал он, так и не дождавшись взрыва. — Садись, комиссар, будем знакомы: Баскаков; прикинем, как лучше с пехотой-матушкой взять следующий населенный пункт.

Сначала брали деревни, потом и города. С дивизиона обоих перевели на полк. Это был вновь сформированный полк самоходных орудий. Транзитом с завода самоходки пришли на фронт, в их стволах еще зеленело загустевшее масло.

Баскаков часто рассказывал про Сибирь. Из далекой Сибири ему шли письма, иногда по три письма в день: от жены, матери, дочери; дочерины без слов, из одних раскрашенных цветными карандашами рисунков. Дружинин никаких писем не получал.

— Ничего, замполит, скоро, — подбадривал его командир. — Скоро будем и у тебя в Белоруссии! Днем раньше, днем позже… раз тогда опоздал.

Но чем ближе подходил к заветным местам фронт, тем больше тревожился за судьбу своей семьи Павел Иванович. И опасения его подтвердились: в сорок четвертом году из освобожденного города пришло известие о Наташке и Анне: расстреляны гестаповцами еще в первый год войны.

В разгар наступления, в горячке беспрерывных боев Дружинин перенес этот удар, да он и переболел загодя, в ожидании удара. Виктор Баскаков больше не заикался о своем доме, не показывал писем с рисунками — командир не хотел огорчать замполита рассказами о благополучии своих сибирячек. И в этом он был настоящий друг.

Павлу Ивановичу начинало казаться, что несчастье пережито. Но когда окончилась война и он вернулся в тот город, где оставил семью, жгучая боль поднялась в нем с новой силой. Были убиты жена и дочь, уничтожен завод, спален город, забит разным хламом ручей, который когда-то собирались превратить в полноводную реку, исковерканные мостовые заросли крапивой и лебедой; лишь груду камней нашел Дружинин на месте светлого своего жилья.

Как с кладбища, возвратился он на станцию железной дороги и в ту же ночь уехал в Москву.