Леонид Огневский - На другой день

— Дирекция, завком и парторганизация решили помочь семьям… — Павел Иванович замялся, чуть не сказав «семьям погибших воинов», как это действительно говорилось накануне в кабинете Абросимова, — семьям фронтовиков, — договорил он. — Тут и подвоз угля, дров, и снабжение картофелем, и ремонт жилищ к зиме. Что нужно вам? Какой ремонт, кроме крыши и потолка, необходим в вашем доме?

— Ничего. Никакой! — категорически отказалась Людмила.

Это удивило даже Марию Николаевну, следившую исподтишка за невесткой и за странным посетителем, от которого она ждала совсем других разговоров.

— Как это никакой, Люся? — возразила она. — Ведь и кухонная печка дымит, и двери во всем доме ходуном ходят. Денег у нас с тобой лишних нет, а квартиру, дом мы должны привести в порядок нынче же.

— Сами сделаем.

— Ничего нам не сделать двоим, уж коллектив возьмется, тогда будет толк.

— Да что у нас делать-то целому коллективу?

— А это, это, — изобличающе говорил Дружинин, показывая на испятнанный потолок, на фанерку, забитую в форточку, на косо висевшую дверь. Поддержанный Марией Николаевной, он почувствовал себя увереннее, смелей. — Нужен срочный ремонт. Придут рабочие, распоряжайтесь ими без всяких стеснений. — Павел Иванович и сам еще толком не знал, где он возьмет материалы и этих рабочих, но уверен был — сделает, он же заместитель директора, да и решение есть! — С вашего позволения, должен оглядеть дом снаружи.

Он вышел вместе с юлившей около него Галочкой.

— Может быть, и кухонную печь согласятся переложить, — сказала Мария Николаевна, когда стихли звуки шагов, — заодно уж…

— Не говори, мама! — вспылила Людмила, порываясь то к окну, то к двери. С тех пор, как пришло известие о гибели мужа (а она не поверила), ей больно досаждали разговоры о помощи. — Да и человек этот какой-то загадочный, он пришел за другим.

— Уж не обворовать ли нас с тобой собирается?

— Но и не осчастливить… Право, я не думала, что меня будут опекать даже приезжие, незнакомые люди.

— Голу-убушка, — ласково протянула Мария Николаевна, — да кто тебе зло делает, опекая? Люди стараются поддержать в беде, только и всего.

— В какой беде?.. — Людмила сразу осеклась. — В общем, подозрительный гость.

И на этот раз старушка выдержала ласковый с шутливостью тон:

— Затвердит свое! — Она хорошо рассмотрела гостя: пожилой, в обхождении вежливый, немного стеснителен, лицо загорелое, будто отлито из меди, а в глазах, карих, открытых, грусть и страдание. — Ничего в нем подозрительного не вижу.

— Мама, он пришел за другим!

Мария Николаевна и сама знала, что за другим. Но если за другим, то обязательно истошные выкрики? Ох, нервы! Они у невестки, как оголенные провода, к ним нельзя прикоснуться… Зачем именно пожаловал человек, старушка надеялась выведать. Пойдет провожать за калитку и осторожненько спросит, где и с кем он служил; если знает Виктора, отпираться не станет.

— Я с ним поговорю! — вдруг угрожающе заявила Людмила. Быстро обтерла платком сухие губы, глаза.

— Люся, без грубостей, — предупредила свекровь. Она опасалась за невестку: поскандалит опять, как с Абросимовым. — Видишь, человек во всем военном, только без погонов, без звездочек…

Людмила посмотрела на нее удивленно.

— …даже фуражка с черным околышем, артиллерийская… — Мария Николаевна умолкла, потому что Галочка, а за нею и Дружинин возвращались в дом.

— Все ясно, товарищи! — сказал он с подчеркнутой бодростью. Коренастый и плотный, приглаживая русые с сединой на висках волосы, осторожно ступил на ковер. — Нужен большой и срочный ремонт; это и в ваших интересах, и в интересах…

— А вы сядьте, — прервала его Людмила, уже сидевшая за столом. Медленно отодвинула в сторону графин с водой, машинальным движением руки поправила скатерть.

Взгляды ее и Павла Ивановича встретились. И по тому, как не мигая смотрели широко раскрытые глаза женщины, Дружинин сообразил, что его разгадали, надо во всем признаваться.

Сначала Людмила сидела молча, в оцепенении. Человек, которого она вспомнила по фотографиям-миниатюрам, по мужниным письмам с фронта, рассказывал ей о живом Викторе, его героизме, а сознание, сознание почти не усваивало того, что он говорил. Перед глазами возникали картины, одна страшнее другой: как Виктор падал, сраженный чем-то острым и жгучим, как, медленно холодея, закрывались его глаза. Мало-помалу осторожность рассказчика, издалека подходившего к главному, трагическому — умом Людмила понимала, что это щадящая ее осторожность, — становилась невыносимой. И она сказала: