Леонид Огневский - На другой день

Потешный старик! Павлу Ивановичу живо припомнилась планерка в кабинете директора. Еще и познакомиться как следует не успели, а Кучеренко уже держал за рукав: «Квартира просторная, с центральным отоплением и ванной, так что решайте. Сына моего теперь знаете, — он кивнул в сторону сидевшего за директорским столом секретаря партбюро Антона Кучеренко, — сын сам по себе живет, отец сам по себе. — Старик кашлянул, топорща усы. — Уж если не поглянется, уйдете на другую квартиру, свою. Да мыслимое ли дело таскаться по всяким разным гостиницам?».

А Баскаков? Не он ли, майор Баскаков, твердил всю войну о Сибири, о своем, вот этом, опять погруженном в тень тяжелого облака городе? Трубы этих заводов он и называл подпирающими небеса, эти дальние горы и превозносил выше небес. «Ах, Витя, Витя! — с горечью подумал Дружинин, запахиваясь шинелью. — Тебе бы идти знакомой улицей, любоваться родными местами, один ты принес бы радость в семью».

Не так уж велик был подъем, ни дождь не лил, ни солнце не жгло, а ноги еле-еле передвигались. Тяжело идти, зная, что придешь и будешь рассказывать людям о смерти дорогого им человека; только переступишь порог — и сразу почувствуешь скорбь по убитому: полумрак, тишина, все в траурном, черном; изнемогшая от горя старушка приподнимется на кровати — кто пришел, уж не сын ли случаем? — и разочарованно уронит на изголовье седую голову. Молодая, но рано состарившаяся вдова будет молча слушать рассказ нежданного гостя, блуждая взглядом по комнате. Даже девочка — может, пять ей годиков, может, шесть — не подаст беспечного голоса, притихнет в углу. Нелегко воскрешать в памяти события тех дней, а придется — уговор: остался в живых навести семью убитого друга, утешь. Баскаковы, конечно, не ждут, они, может быть, и не знают какого-то замполита, а ведь вместе прожил с их Виктором три долгих года, вместе валялись в грязи траншей и землянок, ели из одного котелка, пили из одной фляги, рядом прошли все испытания войны и под конец… обрушится же несчастье, когда его больше не ждешь!

Дружинин собирался было сесть, отдохнуть: с дурными вестями не торопятся. И вдруг увидел на карнизе поветшалого дома жестяную пластинку с надписью: «Пушкинская, 40». Дом Баскаковых! Больше раздумывать было некогда, и Павел Иванович с бьющимся от волнения сердцем открыл калитку, поднялся по ступенькам крыльца.

Тесовая дверь оказалась незапертой. Нарочно не сдерживая стука сапог, — чтобы слышали — Дружинин прошел через узкие сени, через кухню с холодной плитой, остановился в открытых дверях просторной комнаты-залы. Комната была чисто прибрана, на полу лежал ворсистый ковер с замысловатым цветным узором по бордовому полю, на стенах висели картины — это были солнечные пейзажи горного края; из коричневой рамы над этажеркой на Дружинина, как живые, глядели глаза Виктора.

— Приветствую, — полушепотом произнес Павел Иванович, снимая фуражку. Ему показалось, что фронтовой друг слегка улыбнулся и вот теперь, как там, в Белоруссии, Польше, Германии, протянет руки и обнимет до хруста в плечах.

Тем временем из комнаты-боковушки выбежала девочка с пушистой челочкой до бровей. На ней было легкое платье с кармашками, в руках она держала большой, одна половина красная, другая синяя, мяч.

— Здравствуйте, — сказала она отчетливо.

Павел Иванович присмотрелся к ней. Это же дочурка их, Галя! Отцовский прямой нос, его энергичный взгляд, даже ямочка на подбородке такая же глубокая, как у отца…

— Вам надо маму? Мама ушла к соседям, скоро придет.

«Наташка моя походила на Анну… Эта вся в Виктора».

Девочка не выдержала молчания гостя и смело назвалась:

— Меня зовут Галей.

— А меня Павлом Ивановичем. — Дружинин встряхнулся и шагнул к ней. — Вот мы и познакомились. Галочка.

Она оценила ласку в его голосе, приветливость взгляда и тоже подалась на шажок вперед. Внимание ее привлекла военная фуражка с черным околышем, — гость держал ее у колена.

— Вам на фронте такую дали?

— На фронте.

— И шинель?

— И шинель.

— И на самоходке вы по фронту ездили?

— Представь себе, Галочка, ездил и на самоходке. Тр-рах, бах, тр-рах, бах! — едешь и палишь по фашистам.

Карие глаза девочки слегка повлажнели, она прикусила краешек нижней пухлой губки, борясь с каким-то желанием. С каким же? И вдруг спросила:

— А нашего папу вы не видели там, на фронте?

Павел Иванович медленно опустился на венский стул, скрипнувший под тяжестью его тела.