Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

— Что ты! — охотно откликнулся тот. — В войну об таком и не мечталось. Корочка сухая слаще всех тортов была.

— И ещё бы лучше могли жить, — подал голос Иван Григорьевич. Он так и сидел с баяном на коленях, не снимал.

— Верно, — важно кивнул Кондратий Васильевич, — лучше жили б, кабы не воровали. Воруют у нас много, тащат налево и направо.

Это был его конёк, тут он мог часами рассуждать, кто и как у нас ворует.

— В столовых тащат, в магазинах тащат… На иных заводах — и то. Что плохо лежит, стибрят. Какой болт, гвоздь, трубу — всё, что надо, берут, как со своего склада, А потом руками разводим: откуда такие потери на производстве?

— Я бы руки рубил ворам, как в старину, — сказал Иван Григорьевич. — Попался, айда сюда! Или на лбу метку ставить несмываемой краской: вор.

Поликарпов, лысый, кряжистый, с перекрученными шрамом губами, сказал насмешливо:

— Руки рубить, метки на лоб. Вы ж как отсталые варвары. У нас что написано? Общенародное государство, общенародная собственность. Земля, фабрики, заводы — чьи? Наши, общие. Вот и вся сказка. Наше — моё, моё — моё, твоё — тоже моё.

Он рассмеялся старой, избитой шутке. Бондаренко поймал его за воротник.

— А твоё — моё?

— Пожалуйста, — нашёлся Поликарпов, обернувшись к жене и показывая на неё обеими руками. — Пожалуйста.

Она покраснела до багрянца, ткнула его в затылок.

— Воспитываем мало, — веско сказал Кондратий Васильевич и указал пальцем на Сергея: — Вон их. Мы-то ещё помним кое-что, а им вообще трын-трава. Что они знают, зачем живут? Жизнь-то не просто так должна мелькать. В борьбе! А за что они борются? Рубликов побольше не упустить. Вот и вся борьба. Нам-то выпала война, да и до войны — не дай бог кому такое пожелать. А они — как сыр в шоколаде. Не жизнь, а малина. Всё есть, а ещё недовольны, ворчат.

— Напрасно ты на них, Кондратий, — заступился Поликарпов. — У нас свои плюсы и минусы, у них — свои. Ребята хорошие нынче, грамотные, не то что мы. Потребности растут — разве это плохо?

Видно, устали и хозяева и гости. Разговор сник, плёлся еле-еле. Иван Григорьевич спрятал свой баян. Бондаренки чинно поблагодарили, встали из-за стола. За ними потянулись и остальные гости.

В передней, пожимая руки, обнимаясь и целуясь, договорились собраться так же дружно девятого мая и махнуть на машине Васьки Бабурина куда-нибудь на Красавицу — есть такое озеро на Карельском перешейке — или в лес на солнечную полянку: отметить День Победы.

— А насчёт дачи так, — уже от двери сказал Бабурин, — держи наготове, позвоню, съездим посмотрим, потолкуем. Ну, там, может, бутылочку-другую коньячка поставишь для подмазки. Сам понимаешь, шубу шить — не шапку шить. Короче, будет дача!

Когда гости ушли и Надюха с матерью стали мыть на кухне посуду, затеялся разговор о квартире. Надюха осторожно повела к тому, чтобы выговорить у отца денег б долг хотя бы до осени, но Кондратий Васильевич, разом протрезвев, ответил твёрдым отказом — сам будет занимать, вот-вот дача приспеет, слышали, что Бабурин говорил, а он фронтовой дружок всё же, не подведёт, Мать, поджав губы, помалкивала.

Тихо, молча, женщины домыли посуду, прибрали в комнате, в которой веселились. На Сергея вдруг навалилась тоска, он нехотя поиграл с дочерью, покачал на ноге, покатал на загривке — ещё больше расстроился, оттого что дочка, такая забавная и ласковая, должна оставаться тут, у бабки с дедом.

Домой приехали усталые, грустные, включили телевизор — праздничный концерт из Колонного зала Дома Союзов. Надюха посидела-посидела, пошла мыться. Сергей смотрел без интереса, зевал. Нет-нет, да и вспоминались пестрящая шахматка пола, выскобленная до желтизны скамья, белое личико Ирины… Теперь он втайне был рад, что ничего между ними не произошло, что вовремя явились те трое, но как ни старался убедить себя в том, что всё это мура, случайный, пустяковый "эпизод", а остренькое, колкое чувство тревоги не проходило. Как бы первая искра проскочила между ними, и он уже не сможет, как прежде, проходить, не замечая Ирины, а будет вроде чем-то обязан ей… Он выключил телевизор и, не дожидаясь, пока Надюха выйдет из ванной, завалился спать.

Второго мая снова резко похолодало, пошёл дождь. С запада, со стороны Финского залива, дул порывистый ветер, дождь разбивало в пыль, крутило белёсыми смерчами по пустынным улицам, швыряло в разверстые пасти подземных переходов. На зданиях бились, трепыхались мокрые флаги. Лампочки иллюминации болтало над улицами на поперечных растяжках, горели не выключенные с ночи фонари.