Веслав Мысливский - Камень на камень

Церковь в Польше хочет убедить паству, что она, церковь, есть не просто патриотическая сила, но носитель и фактор подлинной «антропоцентричной идеи нации», что именно эта идея связала, издавна и навечно, католицизм и «нашу национальную культуру». Сейчас, мол, польская культура стоит перед новым подъемом моральных сил человека, поляка, новым взлетом его свободного духа, его «антропоцентризма», но… не атеистического, а иного.

Послушаем другого ученого ксендза, автора статьи в центральном органе польского римско-католического костела: «Наш антропоцентризм обязан стать проектом зрелой человечности (и зрелого человечества, может быть: слово czlowieczeństwo обладает двумя этими значениями. — Ю. С. ) и вместе с тем зрелой общественности (общества тоже — społeczeństwo. — Ю. С. ). Опора на себя, взрослость, доверие к самому себе, прорыв проклятого мелового круга апатии и бесконечного ожидания Годо, способного-де удовлетворить наши нужды, понимание мира, способность предусмотрения — вот задачи первой очереди». Казалось бы, куда как реалистичен этот пассаж, и о таких он, вроде бы, как наш Шимек, антигодоистах, и для них — в их поддержку… Но читаем дальше: «Не будет ли означать такой антропоцентризм, коли согласиться с ним в целом, омирщение (отказ от святости, от церковной духовности — zeświecczenia. — Ю. С.) культуры — мог бы спросить кто-то с католической стороны». Но ученый ксендз, который защищает, не шутите, культуру как «развитие человеческой природы» от тех, кто хотел бы создать ее, культуры, модель — «одну, обязательную для всех», — этот наш хитроумный тактик отвечает на вышеприведенный риторический вопрос успокоительно: «Могло бы означать, означало бы, если бы человек был существом только светским, если бы пребывал он только в координатах мира (видимого)…» Но это, мол, не так, и антропоцентризм, о котором тут толкуют, оказывается, «промоделирован» еще «в последних книгах Ветхого Завета…» [18] Ks. Janusz St. Pasierb. Polska świadomść religijna. Teocentryzm i antropocentryzm w kulturze polskiej. — “Tygodnik powszechny”, 8.VI.1986. .

В сложную — и как видим, идеологически актуальную — нравственную проблематику вводит нас роман В. Мысливского, и не знаю, как автор романа, но герой его, наш знакомец и любимец, непутевый и храбрый, честный и добрый к людям Шимек Петрушка никак не согласился бы с подобным католически-хитроумным толкованием человечности в плане «трансцендентного», измерения «ветхозаветной модели».

… Слабостьчеловека роднит его с другими людьми, милосердие божье и нужно, потому что слабы люди, слабы… — так убеждает Шимека «старый ксендз»… Но слышит в ответ от «великого грешника»: слабость от страха, отец, а страх преодолеть человек может, хоть и не всякий человек: вот «меня жизнь отучила плакать, отец»; что же до жизни загробной, то бишь «трансцендентного измерения свободы», то: «Чего здесь, на земле, не успел, того там уж не скажешь. И господь, что хотел людям сказать, все сказал здесь, на земле»; и что же ада бояться, «что мне ад, отец, когда я на земле был».

И перед стойкостью Шимека старый ксендз признается, что сам он слаб духом и утешение, которое несет он людям, неискренне, — не перед словами Шимека складывает он оружие, но перед жизнью Шимека, чужой, непонятной для ксендза, но и в нем уважение вызывающей.

Посетуем ли мы на автора за то, что он в своем «философическом» романе не обозначил социальныхистоков самого типа, явленного им в Шимеке? Пожалуй, да.

Не скажу: не показал — в стилистике данного романа показ таких истоков, может, и был бы неорганичным. Мы, советские читатели, привыкли к социальнохарактерной «деревенской прозе», будь то Шолохов 30-х годов или Залыгин, Мележ, Абрамов, Белов в современной прозе. На наше восприятие, деревня в романе «Камень на камень» — некая общая сила, на свой лад тоже «мифологизированная», анализом не расчленяемая. В партитуре романа слегка прослушиваются мотивы контрастные: «богатых и бедных», «корыстно-прозаических и поэтически-трудовых» элементов сельской жизни, столкновений нови гуманной и нови бюрократически извращенной. Но ощущается все это слишком слегка, все это уходит в тень…

В июне 1986 года в Лодзи состоялся писательский симпозиум-встреча литераторов пяти социалистических стран: Польши, ГДР, Чехословакии, Болгарии и Советского Союза. Много внимания там было уделено «теме села», то есть тому, как изображены исторические и современные процессы жизни на селе художниками наших стран. С интересным докладом «Народный характер в деревенской прозе» выступил польский критик Ян Брудницкий. Он высоко оценил ранний роман В. Мысливского «Дворец», его «очень глубокие метафоры», в которых отразилась именно социальная история польской деревни и раздвоенная, противоречивая психика крестьянства; о «Камне на камень» было сказано, что здесь дан своеобразный синтез проблематики, связанной с воздействием на село войны и развития по-новому урбанистичной цивилизации, — получилась «книга об одиноком человеке из села». Не думаю, что такое обозначение книги полностью верно, хотя «одиночество» философствующего Шимека Петрушки среди односельчан налицо. Но это композиционно-сюжетное, а не философско-смысловое одиночество героя (при густой заселенности романа персонажами), и свидетельствует оно о нехватке эпичности при явном перевесе философичности. Что же до самой философии жизни, которую исповедует и проповедует Шимек (и которую, повторю, не лишне было бы «дообозначить» социально, не в смысле прикрепленности Шимека к какому-либо «слою» крестьянства, отнюдь нет, но как более четкое проецирование в текст романа определенных социальных характеристик времени…), сама эта философия вовсе не продукт ума человека-одиночки; напротив, мы чувствуем, что это продукт народной истории, что это (колоритно воплотившееся индивидуально) народное, демократическое, мирочувствие.