Веслав Мысливский - Камень на камень

Но больше всего я любил смотреть, как Малгожата хлопочет в горнице и все вокруг — стулья, стол, горшки, тарелки, ушат с помоями, огонь под плитой, занавески на окнах, образа на стенах — только ее и ждет. И даже странно казалось, что это она же, моя сослуживица из налогового отдела. Куда-то девалась вся неприступность, которая там, в гмине, словно заставляла ее носить высоко голову и на всякого глядеть сверху вниз, не позволяла лишний раз улыбнуться, заговорить без нужды. А если уж говорила, слова выбирала подумавши, точно это не слова были, а тайные знаки. И даже ходить ходила как на стреноженных ногах, может, заранее подготавливалась к такому шагу, когда собиралась пройти по коридору из одной комнаты в другую или уходила после работы домой.

А здесь, едва переступив порог, снимала туфли и надевала шлепанцы. Мать, бывало, ее корила: как же так, гость в доме, а она в шлепанцах. Подвязывала передник, когда надо было помыть посуду, убраться, то-ce почистить, порезать или еще в чем-нибудь подсобить матери, хотя мать ее гнала, мол, сама управится, пусть она занимается гостем. И хоть была не такая шикарная, как в гмине, мне дома в сто раз больше нравилась. Я и не думал обижаться, что она мною не занимается, оставляет с отцом или, когда отца не было, одного, потому что мне и одному было хорошо. Она хлопочет, а я на нее смотрю, чего еще нужно. И не скучно совсем. Я бы мог целый день смотреть и тоже бы не наскучило. А то и целую жизнь. И забывал, что собирался всего несколько раз еще ее проводить. Пришла весна, близилось лето, а я так у них освоился, что редкий день не заходил.

Иногда, правда, мне казалось, что она этой своей суетой как будто от меня отгораживается. Только мы зайдем в дом и она с порога поздоровается с отцом, с матерью, а те скажут: о, пришла, почему так поздно? И пан Шимек с тобой, здравствуйте, здравствуйте. И сразу же бросалась к окну и отдергивала занавески: чего это у вас так темно? Заглядывала в кастрюли, небось у матери пригорело что-то, горелым пахнет. Открывала дверь, проветривала. А то кошка где-нибудь замяучит — она под стол, под кровать, кис-кис. Вытащит, посадит на колени, прижимает, гладит, ах ты киска, такая-сякая, какие только не находила ласковые слова и как ребенка спрашивала, ловила ли кисанька мышей, пила ли молочко, а мне, словно чтоб отделаться, среди этих нежностей:

— Садись, Шимек.

Отец, бывало, сердился:

— Оставь ее, ты, кошатница. Еще покорябает. Всю сметану у матери вылакала, захочется ей мышей ловить, как же. Расскажи лучше, чего в гмине.

— Да ничего. Шимек расскажет. Я приберусь немножко. Господи, сколько мух!

А иногда прямо с порога первые ее слова были:

— Господи, сколько мух!

И начинался танец с мухами. Малгожата открывала окна, двери. Совала каждому в руку тряпку. И мы под ее указку пускались по горнице в пляс. Отец с матерью у окон и дверей, чтобы мухи не летели обратно. А мы с нею посередке, она со стен сгоняет, я с потолка и отовсюду, откуда она велит.

— Там, Шимек! Там! В углу! Над образом! Над плитой! Над распятием! Возле лампы! Только не разбей! Осторожно! Вон там, там!

Потом я уже сам брал тряпку с гвоздя у плиты, как только она вскрикивала: господи, сколько мух! У меня даже своя тряпка была, в красно-синюю клеточку, с ней получалось лучше всего. Но в первый раз я не знал, куда себя девать, и прижался к стене, чтобы не мешаться. А она махнула пару раз — кыш! кыш! — и мне с укором:

— Ну-ка, Шимек, бери тряпку! Чего стоишь? Помогай!

Матери даже неловко стало, и она за меня вступилась:

— Ты что, дочка? Пан Шимек гость. Кто ж гостей заставляет мух бить?

— Какой он гость?! — крикнула Малгожата, отчаянно размахивая тряпкой, но, верно, сгоряча так крикнула, потому что раскраснелась вся даже.

— Ну, уж этого я не знаю. Вам лучше знать. — Мать вроде бы растерялась. — Может, хоть этим полотенцем тогда, оно почище. — И сняла полотенце, которое висело над тазом, где умывались.

Любил я помогать Малгожате, когда она мух гоняла. Разгоряченная, взбудораженная, подол подоткнут, волосы рассыпались, а казалась мне ближе, чем когда мы шли под ручку из гмины домой и ни отца, ни матери рядом не было, только она да я. И еще мне нравилось, что, не успевали мы войти, работа словно сама подворачивалась ей под руки. Можно бы подумать, весь дом на ней одной держится и всё ждет, покуда она вернется из гмины и накормит, напоит, перемоет, приберет — иной раз некогда было присесть. А если и садилась, то на минутку, тут же вскакивала и опять бралась за дела.