Веслав Мысливский - Камень на камень

— Что-то здесь не сходится. Проверим еще раз.

Иногда на ее лицо набегала грусть, но это была грусть от квитанций. А от такой грусти нет ничего лучше, чем счеты. И она сразу начинала трещать как пулемет.

Было восемь часов, может, чуть больше. А мы все с этими квитанциями. И она — хоть бы разок на меня теплей посмотрела или глаза б у ней всполошились, когда я на нее поглядывал. Ничего. И даже будто наказывала меня за эти взгляды, заставляя то одно, то другое проверить, что-то вписать, пересчитать заново. В конце концов я подумал, а не вытащить ли часы, посмотреть и сказать, ого, уже восемь, девятый, чтоб она наконец оторвала эти свои глаза от квитанций. Я бы тогда сказал:

— Передохнем немножко.

А она могла бы сказать:

— Давайте, я чай заварю. Выпьете чаю?

Я бы с удовольствием выпил. Ну и стал украдкой нашаривать маленький кармашек в брюках, где у меня были часы. Те самые, которые я потом продал на склеп. Серебряные, на цепочке. В бою с немцами добыл. Хотя, по правде сказать, ребята нашли их при убитом офицере. Они торчали из кармашка, точно хотели от покойника удрать, да держала цепочка. Схватка была короткая. С полчаса продолжалась, будто только ради этих часов. Из наших ранило Гураля, а немцев мы всех положили. В общем-то, особо не из-за чего было бой затевать. Нам сообщили, что по дороге едет мотоцикл и машина с немцами. Мы не знали, куда они едут и зачем. Хотя, уж наверное, не просто так ехали. Мы устроили засаду в овраге, поросшем по обоим склонам лещиной, боярышником, можжевельником. Заперли их сзади, заперли спереди, подождали, пока подъедут, и ну поливать со всех сторон. Несколько трупов, несколько автоматов, часы эти, и кончен бой. Сейчас часы не диковина, каждый второй на руке носит, но тогда редко у кого были, к тому же серебряные. И ходить ходили точно до последнего дня. Я их ни разу в починку не отдавал. И даже когда проверял по солнышку, они правильное время показывали. Солнце у нас ровно в двенадцать вылазит из-за Мартыкиной трубы, ну и на часах в это время было двенадцать. А больше всего они пригодились в гмине. Будто тот офицер, который тогда попался в ловушку, знал, что мне доведется в конторе служить.

Только как-то глупо было ни с того ни с сего вытащить часы и сказать: ого, восемь, девятый. Может, она бы всполошилась и начала передо мной извиняться: — Ой, простите, что я вас так задержала. Очень вы мне помогли. Спасибо. Идите, если торопитесь, а я еще посижу. Обязательно надо сегодня закончить.

Между нами еще лежала куча неразобранных квитанций. Изредка, когда она пониже наклоняла голову, я, делая вид, будто над чем-то раздумываю, исподтишка поглядывал на ее светлые волосы, при лампе намного светлее, чем днем, и казалось, это пшеничная нива, на краю которой я стою. Она, видно, уже устала. Несколько раз спрашивала, сколько будет столько-то раз по стольку-то. Или вдруг начинала злиться на эти квитанции, что так неразборчиво написаны. А то лампу передвинет, вроде свету ей мало.

Я списывал с квитанции на фамилию Беляк Ян, деревня Зажечье, три тысячи пятьсот восемьдесят два злотых. Второй взнос. Она сказала тихо, опустив над столом голову:

— Поцелуйте меня.

Я отложил ручку. Подумал, она надо мной смеется. И на всякий случай тоже как бы в шутку сказал:

— Ой, панна Малгося, боюсь, недостоин я вас поцеловать.

— Ну, пожалуйста, — сказала она еще тише.

Ну, я встал, запрокинул назад ее голову и поцеловал, но как сестру. Потому что эта просьба смутила меня больше, чем если б я по своей воле или даже насильно ее поцеловал. Я даже не обрадовался.

Она, правда, тут же вскочила.

— Поздно уже, — сказала натянутым каким-то голосом, будто хотела показать, что ничего не произошло. — Страшно мы засиделись с этими квитанциями. Я думала, быстрей управимся.

— Я тебя провожу, — сказал я.

— Нет, спасибо, я сама пойду. Ничего со мной не случится. Не первый раз в такое время одна возвращаюсь. Чего бояться? Возле леса чуть-чуть страшновато, да там недолго идти, как-нибудь проскочу. Луна светит. И сразу деревня, собаки лают. Нет, нет. В другой раз, если захочешь. А сегодня, прошу тебя, не надо.

Чудачка, подумал я. Велит себя поцеловать, а проводить не позволяет. Попробуй тут чего пойми. Ну и иди! Только какой же кавалер отпустит барышню ночью одну домой? Но ты иди, иди! Напугает что в лесу — еще пожалеешь. В лесу могилы с первой войны. Рассказывал же старый Потей, как однажды ночью возвращался этим путем от подружки, глядь, а посреди дороги стоит солдат с дыркой в голове и говорит: