Веслав Мысливский - Камень на камень

Несколько лет назад привязались, чтоб я солому с крыши содрал и покрыл хату черепицей или толем, потому что вышло постановление насчет соломенных стрех. А у меня солома еще хорошая, не протекает. Оказывается, я деревню позорю. А по мне, моя стреха красивше любой черепицы, толя и даже железа. А чердак какой! Сходите, умники, посмотрите, небось забыли давно, как выглядит чердак. Такие разве под вашими черепицами, толем, железом? Ящики, а не чердаки. Сундуки. Когда жара — как в аду жарко, а когда холодно — холодней, чем на дворе. А у меня зимой тепло, летом прохладно. Зерно, мука, лук, чеснок — все может лежать, не замерзнет и не сопреет. Сырки можно сушить и одежду вешать. Да, хотя бы пойти прилечь, когда умаешься или когда все опостылеет, — уютней, чем в горнице, мухи даже не кусают, и белый свет будто только и начинается за стрехой. И чего вам дались эти наши стрехи? Вон дорогу бы к мельнице лучше проложили, весной с двумя лошадьми телегу не выволочешь из грязи. Кузнец деревне нужен, а то аж в Болешицы езди лошадей ковать. Лошадям еще долго ждать, покуда на них выйдет постановление. Вы хоть слыхали, как дождь по стрехе шелестит? Ни под черепицей, ни под толем, ни под железной крышей такого не услышишь — гравий барабанит, вот и все. А по стрехе — будто манна сыплется с небес. Целый день можно лежать да слушать этот дождь. А мысли собрать — нигде лучше не соберешь, чем здесь, под стрехой. Ни в поле, ни в саду, ни над рекой, ни в костеле.

А еще у меня под стрехой ласточки. Выведутся птенцы, так уже спозаранку голодные, подымают писк. А вместе с ними и я просыпаюсь. Все меньше в нашей деревне этих птах с того времени, как люди стали солому с крыш сдирать. Не так-то легко ласточке снова прижиться, если крышу сменить. И не всякая крыша ей мила. Толь, к примеру, они не терпят, железо тоже. От железа, когда зной, жар идет и у них гнезда склеиваются, толь, опять же, смердит. Скорее аист привыкнет к новой крыше, ему лишь бы старое колесо от телеги положили или прутиков сплели. Голубей тоже можно обратно приманить, им только гороху подсыпь. О воробьях я не говорю, эти не разбирают, какая крыша, было б чего пожрать. А ласточка, даже если много лет с людьми под одной крышей живет, — вечный страх. Страх божий, человечий, осиновый лист. И без конца мечется. Без конца в полете. То она здесь, то там. Ниже, выше. Только что над землей была, и уже в поднебесье. Словно постоянно от чего-то убегает. А от чего? Иной раз глядишь, как она летает, — чисто соринка, от которой на око небесное навернулась слеза. А то вдруг покажется, тесен ей белый свет и бьется она, как в клетке, захлопнутая между небом и землей. Точно разума от этого круженья лишилась. Вечно гоняется кто-то за ней. И кто? Даже когда низехонько летит промежду хат, такие острые чертит углы — как по глазам тебя режет, словно хочет, чтоб ты даже след ее не углядел. Если б не то, что наполовину черная, можно бы подумать, солнце искрится. Только высоко, под самым небом, мало-мальски успокаивается. Хотя куда ей до степенства аиста или голубя. На дворе жара, дремотно, даже собакам неохота рычать, лежат, отупелые, в конурах. Даже куры перебираются в тень и прячут голову под крыло. Листочек на дереве не шелохнется. Мухам кусаться лень. Одни только ласточки трепещут высоко в воздухе или носятся над самой землей. Диву даешься: и охота им, и зачем? А на другой день — быть или не быть грозе. Ласточки, они не знают покоя.

Одно-два гнезда, может, у кого и сыщутся, а под моей стрехой их небось целый десяток. И так я со своими ласточками сжился, что даже в больнице они вместе со мной просыпались. Вначале словно капля росы капала во что-то мягкое. Это просыпался первый оголодавший птенец. Я открывал глаза, смотрел в окно. Рассвет за оконным стеклом похож на пустое цинковое ведро. И сразу же за той каплей вторая, но уже будто в это ведро, поголоднее. За ней третья, четвертая, десятая, и каждая голодней прежней. И так помаленьку начинало светать. Сперва точно кто-то размыл синеву этого ведра. А погодя кто-то другой принес в том ведре молоко от утреннего удоя и поставил посреди палаты. Тотчас кровати начинали скрипеть. Кто-то что-то сказал. Кто-то господу вздох послал. Кто-то, без руки или без ноги, на другой бок перевернулся, и с ним перевернулась вся палата. И уж больше не удавалось заснуть.

Может, в такую рассветную пору я и подумал об этом склепе — что, если построить, будет всем где лежать. Мысли-то после сна тоже оголодавшие, словно ласточки на заре. В больнице приходят мысли, какие хочешь и каких не хочешь. И даже такие, которые к здоровому никогда б не пришли. Потому что у здорового мысли только об этом свете. А начнешь о том свете думать, скользят, как по стеклу. Потому что туда надо душой и телом вместе с мыслями отправляться. И навечно.